— На сколько же?
— Не на десяток лет — возможно, на столетие, на два. А может, и навсегда, — как знать, рожден ли человек быть рабом или быть свободным.
Абрахам Мара вел торговлю с индейцами — нелюдимый мужчина, полный силы, но сумрачный, с тяжелым взглядом. Когда он мальчиком приехал в эту страну, его звали Абрахам бен-Ашер, а Марой, то есть горьким,[4] прозвали за то, что характер у него был не сахар, и когда он с возрастом начал все больше жить в темных лесах, то стал и сам, как здесь принято, называть себя по прозвищу: Абрахам Мара. Он был еврей, но в синагоге его считали крамольником.
— Я человек свободный, — говорил он, — и Богу не обязан ничем.
Но когда собирали пожертвования на храм, он не скупился. И на что ему деньги, говорили люди. Ни дома, ни жены, ни хозяйства — один тюк на плечо, на другое — длинноствольное охотничье ружье, и пошел скитаться месяцами невесть где. Он хорошо знал индейцев — шони, майами, вияндотов, гуронов, — и они его знали. Все они охотились на пушного зверя, и случалось, исчезнув на полгода в глухие леса, он возвращался с целым состоянием в шкурках, навьюченных на спины своих мулов. Теперь, снаряжаясь снова в путь, он зашел к Беллу и купил двадцать экземпляров книжки Пейна.
Зачем вам столько, Абрахам? — спросил Белл.
Потому что я ее читал и потому что в тех местах, где бываю, имеют привычку семь раз отмерить и в конце концов все ж остаться дома на печи.
Первую книжку он принес в Форт-Питт. Форт уже захватил Джон Невилл с отрядом виргинских ополченцев, и сейчас люди сидели здесь без дела, от безделья пьянствовали и подумывали, не вернуться ли по домам и стоило ли вообще браться за оружие, когда что-то в этом не видно ни цели, ни смысла. Народ подобрался рослый, суровый, большинство — в охотничьих кожаных фуфайках, потемневших от грязи; большинство последние десять лет не имело дела с печатным словом. Но, как отметил лейтенант Кеп Хеди, если еврей что-то отдает задаром, значит, это неспроста. При свете бивачного костра Хеди читал вслух:
— «Королю в Англии мало что приходится делать, разве что развязывать войны и раздавать теплые местечки — то есть, проще говоря, разорять нацию и сеять в ней раздор. Поистине славное занятие для человека, которому причитается за это восемьсот тысяч в год серебром и в придачу — всеобщее поклонение! В глазах общества, как и в очах Всевышнего, один честный человек стоит больше, чем все коронованные мерзавцы с сотворения света».
Все это были вещи, какие виргинцу слышать любо-дорого.
— Валяйте дальше, — говорили ополченцы лейтенанту.
Путь Мары был долог и извилист. Одна книжка задержалась в кентукском укреплении, другая — в одном из укреплений Огайо; экземпляр был оставлен в приозерной хижине в обмен на обещание передать его по прочтении дальше. Три штуки он приберег для канадцев с пушных факторий, подданных Франции, которым отдавал предпочтение перед всеми прочими жителями Америки, а один экземпляр «Здравого смысла» Мара, отдуваясь от натуги, переводил страницу за страницей на язык индейцев, сидя в ирокезском вигваме.
У генерала Джорджа Вашингтона, виргинца, было смутно на душе: он покинул свой Маунт-Вернон, свою любимую Виргинию, широкий и величавый Потомак, расстался с милыми сердцу земными радостями, составляющими его жизнь: с сочными лугами, фруктовыми садами, добрым вином в своих богатых погребах — и вот застрял тут под Бостоном во главе нескольких тысяч своевольных, ленивых, не поддающихся никакой дисциплине янки из Новой Англии. Война, по сути дела, приостановилась, однако сомненья у людей мыслящих, но не слишком представляющих себе, чтó все это означает и куда их может завести, продолжались. У Вашингтона, который ввязался в эту историю без четких представлений о цели ее и средствах — просто из страстной любви к земле, которую возделывал, из свойственного порядочному человеку уважения к собственному достоинству и достоинству своих друзей, а также из отвращения к тем способам, какими пользовались англичане, скупая у него табак, — сомнения возрастали неуклонно с каждым днем. Слишком уж часто повторялось слово «независимость», слишком в нем явственно звучал призыв к насилию: жги, грабь, убивай — переделывай мир! Вашингтон любил тот мир, в котором жил; земля была хороша, плоды ее — и того лучше. И переделывать этот совсем неплохой мир ради пугающего своей неопределенностью будущего…
