Однако сейчас был совсем другой случай. Сам он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Кто бы мог подумать, что в аптеках наряду со всякими полезными снадобьями торгуют и форменной отравой. Хочешь не хочешь, а пришлось звать Лайбу на помощь.
Она напоила его болгарским апельсиновым соком (пять лет назад был украден, скоро банки насквозь проржавеют) и, продолжая хныкать, поведала о жутких событиях, случившихся за то время, которое Фуцел провел в беспамятстве.
Оказывается, что ни один босяк, покинувший каменоломни после прошлой субботы, так и не вернулся назад. Нельзя было даже предположить, куда они все подевались. Да и вообще наверху случилось что-то неладное – не слышно было грохота электричек, не лаяли собаки, не звонил колокол кладбищенской церквушки.
– Ты уши давно мыла? – слабым голосом поинтересовался Фуцел (сам он, все еще находясь под воздействием лекарств, слышал массу всяких звуков, вот только приходили они не извне, а изнутри его).
– Отродясь такими глупостями не занималась, – ответила Лайба. – Водобоязнь у меня. Бешеной кошкой в детстве искусана.
– Тогда все понятно. Ушами нужно слушать, а не задницей.
– Я пяткой лучше слышу, чем ты ушами. Ишь, наклюкался… – обиделась Лайба. – А куда, по-твоему, наша орда подевалась? Почитай, половины постояльцев нет. Не в гостиницу же они переселились…
Вновь попив апельсинового сока и хорошенько пораскинув мозгами, Фуцел пришел к выводу, что ментовская контора устроила грандиозную облаву на всех тех, кто, по ее мнению, вел антиобщественный образ жизни. Такие случаи на его памяти уже бывали. Один раз, когда городу вручали какую-то очень важную правительственную награду, а другой – когда первого секретаря обкома партии, ночью тайком пробиравшегося от любовницы, отколотили мелкие фраеры, мирно попросившие закурить, но нарвавшиеся на гневную отповедь.
Прогнав постылую Лайбу, прозрачно намекавшую на свое бедственное положение (дескать, раньше хоть кто-то корочку подавал, а теперь зубы на полку клади), Фуцел решил, что пока лучше отсидеться под землей, благо что после случая с Жабоедовым милиция в каменоломни соваться не рисковала.
А потом все как-то сразу изменилось. Начались проблемы с водой, без задержки уходившей в недра земли. Из всех щелей попер странный, никогда здесь не виданный мох. Появились и вовсе фантастические твари, впоследствии названные химерами. Слух о том, что попытка выхода на поверхность равносильна самоубийству, превратился в непререкаемую истину.
Так Фуцел и застрял в каменоломнях. Хорошо хоть, что нужды ни в чем не испытывал – за это надо поблагодарить воровского бога, если таковой имеется. Со временем сюда проникли вездесущие метростроевцы, вслед за ними явились темнушники («глаза завидущие, руки загребущие» – как их характеризовали аборигены каменоломен), а впоследствии и светляки, самые тяжелые на подъем.
Было много крика и мордобития, даже смертоубийства случались, но в итоге каменоломни так никому и не достались. Когда страсти улеглись, Фуцел близко сошелся с одним из вождей темнушников – папой Каширой, личностью тоже весьма незаурядной, правда, совсем в другом плане. (Юрок тогда еще пешком под стол ходил и на здешнем горизонте возник намного позже.)
Когда по взаимному соглашению всех заинтересованных сторон каменоломни были превращены в Торжище, Фуцел неожиданно оказался самым богатым лавочником. Он один мог выставить больше товаров, чем, скажем, вся обитель Света. Да и товар был на загляденье, такого нынче ни за какие коврижки не сыщешь – и швейные иглы, и душистое мыло, и наручные часы, и клизмы, и сковородки, это не говоря уже о консервах, детских питательных смесях, специях и шоколаде. А ведь когда-то многие потешались над скаредностью Фуцела. Дескать, ну и крохобор – все подряд в свою берлогу тащит. Кто же в итоге оказался прав?
В масштабах Шеола он стал Крезом, Гобсеком, Рокфеллером, однако продолжал жить в своем нищенском закутке, спать на истлевших шубах и носить такие лохмотья, что ими побрезговала бы даже давно опочившая Лайба. Не прекращались и его регулярные запои, раскрепощавшие мысль и дававшие волю необузданной фантазии.
