Раздался медленно нараставший гром аплодисментов, кто-то рыдал, но Марк продолжал читать как ни в чем не бывало. Плакальщики пропустили кое-что из того, что он сказал дальше, но это было более или менее то же самое. Марк почувствовал легкий приступ дурноты, не в последнюю очередь потому, что отец никогда не стал бы говорить так о себе, да и вообще ни о ком; он написал бы речь сам, и каждая произнесенная фраза была бы взвешенной, рассчитанной и неотразимо искренней. Марк продолжал, уже почти монотонно, поражаясь тому, какая скорбь написана на лицах плакальщиков и сколь многие из толпящихся внизу не могут сдержать слез. Нет, не все эти слезы льются по его родителям, решил он. Наверное, они оплакивают самих себя, даже не сознавая этого. Тогда почему у всех такой несчастный вид? Две женщины пытались прорваться через оцепление: хорошенькая девушка, ненамного старше его самого, склонившая голову на плечо матери. Они держали поникшие синие цветы, тесно прижались друг к другу и захлебывались такими рыданиями, что Марк подумал, как при этом еще можно дышать. Что-то в них встревожило его, и, хотя он и продолжал читать, он чувствовал, что при взгляде на них смысл слов, которые он произносит, начинает от него ускользать. У него возникло чувство, будто они самозванно вторглись в его глаза и легкие, выплакали все оставленные им про запас слезы.
«Бедный мальчик, бедный мальчик!» — крикнул ему кто-то, когда вместе с дядей и двоюродными братом и сестрой он возглавлял процессию, двигавшуюся по улицам Рима. Он никому не давал повода кричать ничего подобного, сосредоточившись исключительно на том, чтобы шагать в ногу с дядей и кузенами — Друзом и Макарией. Стоило ему отвлечься, как он тут же слышал жалостливый хор женских и детских голосов, видел белые лепестки, устилавшие его дорогу, золотой венок на похоронных дрогах родителей. Он бесстрастно удивлялся тому, как много меланхолического великолепия удалось извлечь за столь малое время — какие-то восемь дней! Кому-то явно пришлось хорошенько потрудиться.
Он несколько собрался с духом, когда подошел к разделу речи, где говорилось о матери, не без возбуждения ожидая, пройдет ли наконец овладевшее им сонное чувство скуки. Выяснилось, что беспокоился он зря. Автор сделал мать вполне милой, но даже еще менее узнаваемой, чем тело, безмятежно покоившееся в платье из нихонского шелка посреди Форума. Так или иначе, речь явно была сосредоточена на отце. Разумеется, Марк знал, что так и будет; отец, самый популярный из Новиев, герой войны, мог бы даже стать… но Марк еще не успел это обдумать. Хотя устало понимал, по крайней мере отчасти, причину того, почему все кажется ему таким нереальным, — все эти слезы, ладан, цветы, музыка и нелепые древние черные тоги, в которые облачился он сам и его родня: все это было ради отца. И хотя он ощущал, что сознает окружающее лишь наполовину, словно вдруг оглох, он понимал, что рано или поздно чувства вернутся — и тогда больнее всего будет пережить смерть матери.
Он уже подбирался к концу, где говорилось о том, как отец любил Тита Новия Фаустуса Августа, дядю Марка и императора, и как восхищался им. Затем в нескольких словах упоминалось о богах, и — ноша с плеч — на этом все заканчивалось. Марк собрал страницы речи и сошел с подиума, слишком поздно сообразив, что было бы гораздо лучше оставить их там. Потом поспешил спрятаться за спиной Друза, который молча принял от него речь, — лишь слабая морщина неодобрения на лбу выдала его чувства. Не подобает в такой момент члену императорской семьи комкать в руках какие-то бумажки. Когда Марк вновь посмотрел на Друза, рукопись уже исчезла. Должно быть, двоюродный брат потихоньку передал ее назад, в руки раба. Вышло у него это ловко, как у фокусника. Так или иначе Марк уже никогда ее больше не видел.
Император направился к ступеням, ведущим на подиум. Это был высокий грузный мужчина, шестидесяти одного года от роду, с мягкими густыми волосами и мужественно красивыми чертами лица, расплывшимися в жировых складках. Проходя мимо племянников, он добродушно потрепал Марка по плечу и, дотронувшись до руки Друза, что-то шепнул ему на ухо. Лицо юноши при этом исказилось судорогой отчаяния.
