Границы естественного познания. Восемь докладов, прочитанных в Дорнахе - страница 6

Это то, что точно ощутил, однако менее точно — только из некоторого всеобщего чувства в отношении современного исследования природы — высказал в августе 1872 года Дюбуа-Раймон этим Ig№rabimus. По сути дела этот Ig№rabimus хочет сказать: в ходе исторического развития человечества мы достигли, с одной стороны, ясности в природе и создали понятие материи. В этой картине природы мы утратили человека, то есть самих себя. В свою очередь, мы оглядываемся на наше сознание. Мы стремимся привнести туда, внутрь, то, чего мы как самого значительного достигли для нового разъяснения природы, — ясность. Но сознание снова отторгает эту ясность. Эта математическая ясность здесь неприменима. И хотя мы находим человека, однако наше сознание еще недостаточно сильно, еще недостаточно интенсивно для его постижения.

Людям снова хотелось бы ответить неким Ig№rabimus'oм. Однако этого не должно быть, ибо в отношении социальных требований современного мира нам необходимо нечто иное, чем Ig№rabimus. Определение границы, к которой 14 августа 1872 года подошел Дюбуа-Раймон со своим Ig№rabimus'oм, обычно лежит не в направлении человеческой природы, а в современном состоянии исторического развития человечества. Как переступить этот Ig№rabimus? Это большой вопрос. На него необходимо ответить, исходя не просто из потребности познания, а исходя из всеобщих потребностей человечества. И о том, как можно стремиться к ответу, как можно преодолевать этот Ig№rabimus таким образом, как это должно быть преодолено развитием человечества, — об этом должна идти речь в дальнейшем изложении курса.

Всем, кто от цикла докладов с таким названием, как этот, требует, чтобы сюда не примешивалось ничего, что в определенной степени прерывает объективно-безличностный ход изложения, я хотел бы заметить: когда речь идет о том, чтобы изложить результаты формирования человеческого суждения, и притом в их реальной связи с жизнью и со всем человеческим бытием, то неизбежным становится указывать на определенные личности — и как раз сегодня мне не раз придется делать это, — от которых исходит образование таких суждений, и вообще придерживаться даже в научном изложении кое-чего, что принадлежит той области, где возникает суждение, области человеческой борьбы, человеческого стремления к такому суждению. И здесь, конечно, прежде всего, надо ответить на вопрос: что можно из научного суждения, сформированного в новое время, перенести в социальное живое мышление, стремящееся преобразовать результаты мышления в жизненные импульсы? — Ибо надо приложить определенные мыслительные усилия также и к тому, чтобы весь ход проводимых рассмотрений вывести из кабинетов и научных аудиторий и поместить его в живой поток развития человечества.

Вчера я исходил как из современного стремления к механико-математическому мировоззрению, так и из стремления к ликвидации этого мировоззрения, а также из того, что затем достигло вершины в известной речи физиолога Дюбуа-Роймона о границах естественного познания. Однако позади всего этого стоит еще более значительное, оно протискивается в наше наблюдение, когда мы хотим говорить именно в живом смысле о границах познания природы.

Сегодня из первой половины ХIХ-го столетия еще с определенной живостью смотрит на нас фигура исключительной философской величины — это Гегель.[8] В последние годы в научных аудиториях и в философской литературе имя Гегеля снова зазвучало с несколько большим уважением, чем в недалеком прошлом. В последней трети XIX-го столетия против Гегеля скорее боролись, в особенности боролись против него академики. Здесь можно будет сослаться лишь на одно утверждение, сделанное Эдуардом фон Гартманом