И тогда завертятся-закрутятся давно смазанные и ждущие своего часа колесики, заработает дивно сработанный механизм, наполняя новый чемоданчик, надежно запрятанный в капитанском тайнике. Опять же Галина, Галка, Галчонок. Эх, непрактично это, но часть долга им можно будет списать. Все равно, запутавшись, они никуда не денутся, будут работать уже не за долг, а за страх. А страх— куда надежнее, чем кем-то там придуманная совесть.
С другой стороны, было у Никиты какое-то предчувствие, какое-то светлое чувство, что наступивший день готовит для него еще один приятный сюрприз. Какой? Это еще предстоит выяснить, но сюрприз будет непременно. Чутье никогда еще не подводило капитана.
Так, в радужном настроении прогуливаясь, Голощекин дошел до городка и оказался возле дома, где жили Жгуты. Жили они, как и положено семье советского офицера-раздолбая, на первом этаже.
Движимый то ли природным любопытством, то ли естественным интересом рачительного-хозяина — как-никак Жгуты были теперь почти его собственностью, в них был вложен капитал, и немалый, — Голощекин приблизился к дому и заглянул в окно.
Сначала он не понял того, что увидел. Скверного качества оконные стекла сильно мешали разобрать происходящее в комнате, вдобавок выглядело это происходящее столь необычно и нелепо, что осмыслить увиденное требовало усилий.
Сначала капитан разглядел что-то зеленое, извивающееся в середине кухни. Приблизившись к окну и прикрывшись рукой от света, он различил, что это нечто облачено в армейскую форму. А в следующий миг Голощекин понял, что видит болтающиеся в воздухе ноги, принадлежащие Алексею Жгуту, который висит под потолком вместо пыльного абажура и крючится в агонии. На глазах капитана двадцать тысяч и грандиозные планы превращались в пять пудов бесполезного мяса.
— Стой! Эй! — Голощекин бросился в квартиру.
Дверь не отличалась особой крепостью, и капитан с первой попытки, налетев всем телом, вышиб ее, выворотив простенький замок. Влетев в кухню, он подхватил дрыгающиеся ноги Алексея и приподнял самоубийцу, чтобы ослабить натяжение веревки. Дотянувшись до ящика с кухонными приборами, Голощекин выхватил нож и споро перерезал веревку. Тело завклубом обрушилось на капитана, сложившись пополам, и Никита опустился на пол.
Привалив Жгута к дверце холодильника, Голощекин растянул петлю и встряхнул свое капиталовложение.
— Лешенька! Что ж ты удумал?! А? — Он пальцем затолкнул начавший уже вываливаться язык и шире раскрыл рот Алексея. — Дурачок, что ж ты делаешь-то?
Грудь старлея судорожно содрогнулась, с шипением и свистом втянув воздух. Сухой туберкулезный кашель вырвался из раскрытого рта, замутненные глаза ожили, ошалело задвигавшись по своим орбитам.
— Дыши, дыши! — Голощекин с облегчением похлопал его по щеке. — Дыши!
Он схватил со стола чайник и опрокинул на голову Алексея. Вода полилась по лбу, по щекам, попала в рот, в нос; Жгут снова закашлялся, поперхнувшись, забился, отмахиваясь от воды и от державшего его за грудки капитана. Непутевый старлей неумолимо возвращался к жизни.
— Поплыли, родной! — приговаривал Голощекин, вытряхивая на темечко Алексея последние капли и глядя на спасенного с таким умилением, словно это был близкий и нежно любимый родственник. Так смотрит на свое лучшее произведение художник, так смотрит хирург на ладно наложенный шов, венчающий сложную операцию, так смотрит мать на новорожденное дитя. — Живой, Лешка! Живой!
Взгляд Алексея остановился на лице капитана, рука поднялась с пола и потянулась к его горлу, но Голощекин легко отбросил эту руку в сторону и отвесил сослуживцу звонкую оплеуху.
— Да что ж ты делаешь! — Еще одна оплеуха, и капитан потрепал Алексея по мокрой голове, будто собаку приласкал. — Ну все, живой, живой. Ну-ка, глянь на меня, парень, — Голощекин обхватил голову Алексея и направил его рассеянный еще взгляд на свое лицо, — глянь! Я это, Никитка Голощекин.
Жгут прохрипел что-то и отвернулся было, но сильные руки опять возвратили его голову в прежнее положение.
— Что ж ты, сука, делаешь? — спросил капитан, уже зло глядя в глаза старлея.
