Вот в этот период в кругах итальянской интеллигенции принято было считать, что марксизм и социализм в Италии кончились, свершили свой путь. Естественно, это было далеко не так. Ибо организации трудящихся по-прежнему шли вперед. Но что правда, то правда: организации эти были лишены твердого идеологического руководства.
Это была пора воскрешения идеологической гегелевской диалектики.
Единства среди сторонников возврата к идеализму не было, да и не могло быть. Они яростно полемизировали друг с другом, и подробности этой полемики сейчас малоинтересны. Но и помимо гегельянства в интеллектуальных течениях, притом самого запутанного и порой откровенно-снобистского толка, в ту пору решительно не ощущалось недостатка. Одним словом, это был спектр, целая радуга несомненно и недвусмысленно идеалистических течений, давших внезапно изобильный и пышный рост.
Пошли в ход эстетствующий индивидуализм, обожествление личности как таковой в пику общественному и социальному бытию, восхваление волевого начала, культ насилия ради насилия. Это был разрыв между интеллектуальными течениями и реальной жизнью народа. Именно этот разрыв Антонио Грамши считал характерным для итальянской истории, именно этот разрыв, по его мнению, следовало преодолеть.
Энрико Ферри, Филиппо Турати, Антонио Лабриола
В книжке одного старого русского автора, вышедшей в свет в Москве более полувека назад, запечатлен следующий любопытный разговор.
— Дома товарищ Ферри? — спрашивает оборванный пролетарий, позвонив у двери социалистического депутата.
— Достопочтенный Энрико Ферри дома, — отвечает вымуштрованная горничная.
Автор книги называет эту сценку «последним моментальным снимком, который успевает сделать мой аппарат с этого безмерно быстро эволюционизирующего человека».
Достопочтенный Энрико Ферри продолжал эволюционизировать, доэволюционизировал до фашизма (через ярый национализм), но, впрочем, он был фигурой хотя и чрезвычайно заметной (он даже долгое время руководил партией!), но все же, по сути, второстепенной.
Но ведь и люди куда более серьезные, люди неподкупной честности и покоряющей личной искренности — такие, как Филиппо Турати, — едва ли были настоящими социалистами.
И для этого были свои причины.
Так сложились условия в воссоединенной Италии, что лагерь социалистов сделался, пожалуй, единственным прибежищем людей, недовольных существующим порядком.
Люди выступали против эксплуатации, против ограничения гражданских прав, против всяческих утеснений и притеснений. Иногда бывало так, что человек, бурно протестующий, сам по себе никаким особым притеснениям и угнетениям не подвергается, что, напротив, он ведет вполне благополучное обывательское существование (это зачастую относилось к выходцам из рядов мелкобуржуазной интеллигенции).
Люди такого типа буквально наводняли итальянское социалистическое движение. Ими двигало чувство — эмоция, порыв, — вот их и называли «социалистами чувства».
Едва ли можно было назвать итальянский социализм, особенно на первых этапах его развития, течением пролетарским. И еще проблематичнее — идеологическая незамутненность этого течения.
Конечно же, итальянские социалисты той поры охотно именовали себя марксистами, даже клялись именем «Карло Маркса», но сами подходили к марксизму с некоторой опаской.
По их мнению (в частности, по мнению уже упомянутого Энрико Ферри), марксизм был не более чем дополнением к теориям Дарвина и Спенсера!
Итак, марксистская философия у итальянских социалистов на заре их развития была явно не в чести, хотя в Италии в те годы жил и творил такой замечательный и оригинально мыслящий истолкователь марксизма, как Антонио Лабриола. Он делал все, что мог, но аудитория его была в достаточной мере узка, и вскоре после его смерти его основательно забыли, забыли на добрый десяток лет. Только уже во время войны второе поколение итальянских социалистов заново «открыло» Лабриолу и начало пропагандировать его труды.
И все-таки, несмотря на свою идейную и теоретическую слабость, социалистическое движение на практике достигло немалых успехов.
Народ воссоединенной Италии мечтал о новом обществе, новом справедливом строе, руководить которым будут сами труженики, а не кучка алчных политиканов; он мечтал о свободе, о справедливости. Ему были ненавистны землевладельцы, ненавистна власть денег.
