Было время, когда в газетах публиковались одновременно: «Парижские тайны» Эжена Сю, «Главная исповедь» Фредерика Сулье, «Мопра» Жорж Санд, «Монте-Кристо», «Шевалье Мезон-Руж» и «Война женщин» вашего покорного слуги.
Это было благодатное время для газеты, однако ненастная пора для политики.
Кого интересовали в ту эпоху передовицы в парижских газетах г-на Армана Бертена, доктора Верона или депутата Шамболя? Никого.
И это правильно, потому что раз от этих дурацких передовиц не осталось ничего, значит, они не заслуживали внимания.
Все, что имеет хоть какую-нибудь ценность, рано или поздно всплывет и обязательно прибьется к какому-нибудь берегу.
Есть только одно море, навсегда поглощающее все, что в него ни попадет: это — Мертвое море. Вероятно, именно в это море и бросали парижские передовицы 1845, 1846, 1847 и 1848 годов.
Кроме этих передовых статей г-на Армана Бертена, доктора Верона и депутата Шамболя, туда же бросали речи г-на Тьера и г-на Гизо, г-на Одилона Барро и г-на Берье, г-на Моле и г-на Дюшале; впрочем, это обстоятельство в меньшей степени огорчало господ Дюшателя, Моле, Барро, Гизо и Тьера, нежели депутата Шамболя, доктора Верона и г-на Армана Бертена.
Зато с особым удовольствием разрезали печатавшиеся в газетах «Парижские тайны», «Главную исповедь», «Мопра», «Монте-Кристо», «Шевалье Мезон-Руж» и «Войну женщин»; прочитав утром, их откладывали затем, чтобы перечитать вечером. Справедливости ради следует отметить, что именно ради них подписывались в те времена на газеты и ходили в читальные залы; книги эти учили истории как историков, так и всех других желающих, их читали четыре миллиона человек во Франции и пятьдесят миллионов — за границей; французский язык, бывший с XVII века языком дипломатии, в XIX веке стал еще и языком литературы; поэт или прозаик, зарабатывавший довольно денег, чтобы чувствовать себя независимым, высвобождался из-под давления аристократии и королевской власти; в обществе зарождались новая знать и новая власть: знать таланта и власть гения; это приводило к результатам, похвальным Для отдельных личностей и почетным для Франции: теперь был положен конец такому порядку вещей, лри котором все было поставлено с ног на голову; теперь видные люди королевства становились в самом деле людьми уважаемыми, а известность, слава и даже деньги пришли наконец к тем, кто их действительно заслужил.
Итак, государственные деятели подумывали, как я уже сказал, о том, чтобы положить этому скандалу конец, как вдруг жаждавшему славы г-ну Одилону Барро пришла в голову мысль, но мысль не о том, чтобы сделать речи, с которыми он выступал с трибуны, зажигательными и интересными, а чтобы устроить дурные вечера в различных местах, где его имя еще пользовалось популярностью.
Надо было как-нибудь назвать эти вечера.
Во Франции не имеет значения, названы ли вещи своими именами, лишь бы они хоть как-нибудь были названы.
Вот почему эти вечера назвали «реформистскими банкетами».
В Париже жил тогда один человек, который сначала был принцем, потом стал генералом, потом отправился в изгнание; в изгнании он преподавал географию, затем отправился путешествовать по Америке; после путешествия по Америке он обосновался на Сицилии; женившись на дочери сицилийского короля, он вернулся во Францию; когда он вернулся во Францию, Карл Х сделал его наследным принцем; после того, как он стал наследным принцем, он, наконец, стал и королем.
Итак, этот принц, генерал, преподаватель, путешественник, король и, наконец, человек, которого несчастья и удачи должны были столь многому научить, но так ничему и не научили, — этот человек вздумал помешать г-ну Одилону Барро давать реформистские банкеты; он стал упорствовать в своем решении, не подозревая, что он объявлял войну из принципа, а всякий принцип идет сверху и, следовательно, сильнее того, что идет снизу, как, например, ангел, приводящий в ужас человека, с которым он сражается, будь этим человеком хоть Иаков: ангел ошеломил Иакова, принцип ошеломил человека, а Луи-Филипп был побежден своим собственным двойным потомством, своими сыновьями и внуками.
