Петербург. Дом родителей Платона Зубова. Александр Николаевич, Елизавета Васильевна, Платон Зубовы.
— Недоволен я Платоном. И скрывать не хочу, как недоволен.
— Чтой-то ты, батюшка? Чем тебе Платоша не потрафил? Уж кажется…
— Вот именно, что кажется, а дела настоящего не видно.
— Так разве не вступил Платоша уже в должность? От государыни императрицы, все говорят, на шаг не отходит. Уж мы его и видеть позабыли.
— А что нам-то с тобой его видеть, Елизавета Васильевна? Чай, не образ святой, чтобы что ни день любоваться.
— Ну как так можно, батюшка! Ведь сынок родной.
— Опять за свои причитания, Елизавета Васильевна, принимаешься. А того в толк не возьмешь, не переехал еще Платон во дворцовые покои. Не понимаешь, что ли?
— Да мало ли…
— Вот-вот, мало ли? Вроде как на испытание принят наш молодец. То ли по вкусу придется, то ли абшид получит. А ведь тут каждый будет норовить ножку подставить. Одних сторонников князя Таврического полон дворец. Они и государынин нрав знают, и подход отыщут.
— Так что ж ему делать-то?
— То и делать, что голову ломать, а не аксельбантами любоваться да о мундирах парадных беспокоиться.
— Без мундиров-то тоже, поди, нельзя. Дворец ведь!
— С тобой толковать, Елизавета Васильевна, разве каши поевши, можно! Подход, подход к государыне искать надо, а не перед зеркалами красоваться. Вот и сегодня я за ним человека послал, чтобы непременно к нам был. Поучить хочу. Нам-то с тобой тоже беспокойство одно. Ждешь-ждешь, а все ни с места. То ли в поместье салтыковском оставаться, то ли можно уже и о петербургском гнезде позаботиться.
— Да вот и наш молодец! Платошенька! Заждались тебя, голубчик.
— Случилось что, батюшка? Написали вы в записке, чтобы часу не медлить. Слава Богу, обоих вас вижу в добром здравии.
— Не о нас речь, Платон Александрович, не о нас. Ты, Елизавета Васильевна, пока суд да дело угощеньем озаботься, а мы тут с сыном на особности потолкуем.
— Сейчас, Александр Николаевич, я мигом.
— Не торопись. Когда надо будет, сам тебя позову.
— Поняла, поняла, батюшка, мешать не стану.
— Вот и ладно, что одни остались. Разговор у нас с тобой мужской, не для бабьих ушей. Спросить у тебя хочу, почему до сей поры во дворец не переехал.
— Не от меня, батюшка, зависит. Не приглашают пока.
— Пока? Или раздумывать принялись? Как сам-то полагаешь?
— По-разному, батюшка. Иной раз сам в мыслях путаюсь. Вроде бы и государыня ко мне милостива. По-доброму так разговаривает. Не серчала ни разу.
— Еще чего не хватало! Серчала! А ты, ты-то угождать стараешься ли? Или неглижируешь обязанностями? От дворцовой обстановки подрастерялся, а?
— Да нет, батюшка, стеснения такого не чувствую. А вот нет императрицыного приказу и нет.
— Вот беда так беда! Может, кому из доверенных лиц подарочки какие сделать, чтоб похлопотали? Кто там к императрице всех ближе? Скажем, ночным временем.
— Откуда мне знать. Камер-юнгфера самая что ни на есть доверенная — Марья Саввишна Перекусихина, так у нее я был. Чаем угощала.
— Разговор-то о чем был?
— Про родителей расспрашивала. Про наше семейство.
— Лишнего не нахвастал ли? Ты вспомни, вспомни, Платон.
— Где там, батюшка. Все как в Священном Писании. И конфекты ей преотменные, от французского кондитера, принес. Благодарила.
— Выходит, не в ней дело. А камердинер?
— К нему и подступаться нечего — очень за Мамонова болел. По сей день не то что его поминает, а не преминет добрым словом отозваться. Сказывали, он князю Таврическому реляции о всех делах интимных посылает. От такого помощи не жди.
— И не надо. Умягчить-то его непременно следует, а просить, твоя правда, добра не будет.
— Вот еще Анна Степановна…
— Фрейлина? Протасова, что ли?
— Она самая. Чудные вещи про нее говорят — поверить невозможно.
— А что такое? При дворе только самое невозможное и случается, а уж при нашем… Мне еще Николай Иванович намекал, что надобно тебе к этой фрейлине подход найти.
— Да вы видали ли ее, батюшка? Страшило такое, не к ночи будь помянута. И все будто ко мне присматривается. Слова странные говорит. Я уж подальше от нее держаться стараюсь. Обидеть страшно, а комплимента, хоть убей, не скажешь.
