— Если я передам эти две строчки и меня поймают, я потеряю место, на котором получаю тысячу ливров в год, не считая дохода и стола; вы видите, я был бы дураком, если бы вздумал рисковать тысячей ливров, чтобы получить триста.
— Хорошо! — сказал Дантес. — Так слушай и запомни хорошенько: если ты не отнесешь записки Мерседес или по крайней мере не дашь ей знать, что я здесь, то когда-нибудь я подкараулю тебя за дверью и, когда ты войдешь, размозжу тебе голову табуретом!
— Ага, угрозы! — закричал тюремщик, отступая на шаг и приготовляясь к защите. — Положительно у вас голова не в порядке; аббат начал, как и вы, и через три дня вы будете буйствовать, как он; хорошо, в замке Иф есть карцеры.
Дантес поднял табурет и повертел им над головой.
— Ладно, ладно, — сказал тюремщик, — если уж вы непременно хотите, я уведомлю коменданта.
— Давно бы так, — отвечал Дантес, ставя табурет на пол и садясь на него с опущенной головой и блуждающим взглядом, словно он действительно начинал сходить с ума.
Тюремщик вышел и через несколько минут вернулся с четырьмя солдатами и капралом.
— По приказу коменданта, — сказал он, — переведите арестанта этажом ниже.
— В темную, значит, — сказал капрал.
— В темную; сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
Четверо солдат схватили Дантеса, который впал в какое-то забытье и последовал за ними без всякого сопротивления.
Они спустились вниз на пятнадцать ступеней; отворилась дверь темной камеры, в которую он вошел, бормоча:
— Он прав, сумасшедших надо сажать с сумасшедшими.
Дверь затворилась, и Дантес пошел вперед, вытянув руки, пока не дошел до стены; тогда он сел в угол и долго не двигался с места, между тем как глаза его, привыкнув мало-помалу к темноте, начали различать предметы.
Тюремщик не ошибся: Дантес был на волосок от безумия.
Вильфор, как мы уже сказали, отправился опять на улицу Гран-Кур и, войдя в дом госпожи де Сен-Меран, застал гостей уже не в столовой, а в гостиной, за чашками кофе. Рене ждала его с нетерпением, которое разделяли и прочие гости. Поэтому его встретили радостными восклицаниями.
— Ну, сокрушитель голов, оплот государства, роялистский Брут! — крикнул один из гостей. — Что случилось? Говорите!
— Уж не готовится ли новый террор? — спросил другой.
— Уж не вылез ли из своего логова корсиканский людоед? — спросил третий.
— Маркиза, — сказал Вильфор, подходя к своей будущей теще, — простите меня, но я принужден просить у вас разрешения удалиться… Маркиз, разрешите сказать вам два слова наедине?
— Значит, это и вправду серьезное дело? — сказала маркиза, заметив нахмуренное лицо Вильфора.
— Очень серьезное, и я должен на несколько дней покинуть вас. Вы можете по этому судить, — прибавил Вильфор, обращаясь к Рене, — насколько это важно.
— Вы уезжаете? — вскричала Рене, не сумев скрыть своего огорчения.
— Увы! — отвечал Вильфор. — Это необходимо.
— А куда? — спросила маркиза.
— Это — судебная тайна, сударыня. Однако, если у кого-нибудь есть поручения в Париж, то один мой приятель едет туда сегодня, и он охотно примет их на себя.
Все переглянулись.
— Вы хотели поговорить со мною? — спросил маркиз.
— Да, если позволите, пройдемте к вам в кабинет.
Маркиз взял Вильфора под руку, и они вместе вышли.
— Что случилось? — сказал маркиз, входя в кабинет. — Говорите.
— Нечто весьма важное, требующее моего немедленного отъезда в Париж. Теперь, маркиз, простите мне нескромный и бестактный вопрос: у вас есть государственные облигации?
— В них все мое состояние; на шестьсот или семьсот тысяч франков.
— Так продайте, маркиз, продайте, или вы разорены.
— Как я могу продать их отсюда?
— У вас есть маклер в Париже?
— Есть.
— Дайте мне письмо к нему: пусть продает, не теряя ни минуты, ни секунды; может быть, даже я приеду слишком поздно.
— Черт возьми! — сказал маркиз. — Не будем терять времени.
Он сел к столу и написал своему агенту распоряжение о продаже всех облигаций по любой цене.
— Одно письмо есть, — сказал Вильфор, бережно пряча его в бумажник, — теперь мне нужно еще другое.
— К кому?
— К королю.
— К королю?
— Да.
