Отделить искусство от художника
В предыдущей главе мы исследовали физическое взаимодействие объекта и тела художника. Теперь, в рамках темы соотношения искусства и сознания, я попробую отделить творца от произведения или по крайней мере покажу, как они могут действовать на разных уровнях.
В продолжение разговора об «Утке-кролике» и пятнах Роршаха мне хотелось бы прежде всего подумать об искусстве как о чистой эстетике. Вспомним о различиях, которые проводит Гойя между рациональным и иррациональным, разумом и чувством. Наше внимание снова окажется приковано к XVIII веку. Для нас важен этот исторический период. Именно тогда, а точнее, к середине XVIII столетия, эстетику как образ мыслей, основанный на чувственном восприятии, стали считать равной рассудочным суждениям и логике, которые основаны на вербальном мышлении. Эстетика, напротив, базируется на чувствах, в нашем случае – на зрении. Снова встает вопрос из самого начала главы о важности языка интерпретации визуального опыта. То, как мы описываем произведения, может идти вразрез с нашим опытом созерцания этого объекта.
Это краеугольный камень «Критики способности суждения» Иммануила Канта (1724–1804) 1790 года. В своей работе философ рассматривал способность человека выносить эстетические суждения и основанное на них понятие гения. Из его учения мы можем вывести один из способов определения, является ли тот или иной объект предметом искусства, а именно – оценивать художественные произведения по целесообразности и красоте. По мысли Канта, эстетические предпочтения людей могут довольно сильно разниться. Кроме того, он придерживался той точки зрения, что прекрасные объекты пробуждают наши чувства наравне с моральными суждениями. Поэтому эстетика и этика тесно переплетены, а понятия гения и вкуса напрямую связаны с нравственными качествами художника и зрителя.
Действительно, вынести эстетическое суждение не всегда просто. История искусства содержит массу примеров того, как искусство вызывало общественный гнев. Такой была первая реакция на «Голову быка» Пикассо. Но сегодня никто не сомневается в том, что эта работа имеет эстетическую ценность. Неужели мы, публика, просто привыкли к этому произведению, когда постепенно прошел «шок новизны»? Кант бы поспорил. Он сказал бы, что мыслительная деятельность по вынесению суждения вызвала расширение понятия прекрасного. И это, в свою очередь, повлияло на общественное мнение.
В фигуративном искусстве тоже есть разные способы изображения, заставляющие задуматься о связи между искусством, негодованием и эстетическим суждением. Родившийся в Америке британский художник Джеймс Эббот Мак-Нейл Уистлер (1834–1903) считал, что на первом месте стоит эстетика, и придерживался принципа «искусство ради искусства». Он проводил параллели между живописью и музыкой. С этой темой мы уже сталкивались в главе про материалы. Художник давал своим произведениям названия, подчеркивавшие первичность тональной гармонии, неважно, в музыке или в живописи. О своей работе Уистлер говорил так:
«Искусство должно быть свободным от всех этих громких фраз. Пусть оно стоит особняком и напрямую воздействует на художественное чувство глаза или уха, не смешиваясь с совершенно чуждыми ему эмоциями, такими как почитание, любовь, жалость, патриотизм и т. д. Они не имеют с искусством ничего общего. Именно поэтому я настаиваю на том, чтобы мои работы назывались “композициями” или “гармониями”».
Мы можем увидеть выражение идей Уистлера в полотне «Ноктюрн в черном и золотом. Падающая ракета», 1875 год (рис. 24). Картина вызвала негодование публики и послужила поводом для резкой критики Джона Рёскина (1819–1900):
«Ради самого господина Уистлера не менее, чем для защиты покупателей, сэру Коутсу Линдзи не следовало бы допускать в галерею произведений, где невежественное тщеславие художника столь смахивает на преднамеренное плутовство. Я до этого много видел и слышал о нахальстве кокни, но всё же я не ожидал, что самодовольный скоморох посмеет нагло запросить двести гиней за то, что он швырнул горшок краски в лицо публики»
