Государыня пустыня - страница 29

Люди разбирали барханы (теперь это делается с помощью бульдозеров, скреперов и экскаваторов), грузили песок на носилки, на арбы, на машины и рассыпали по пашням. Песок смешивался с тяжелой глиной, раскрывал в ней поры, и земля начинала дышать.

Но ни рук, ни техники не хватало для того, чтобы убрать самые мощные барханы и целые песчаные гряды, и люди поручали это дело самой природе. Они опахивали скопления песков широкими полосами, и барханы теряли способность маневрировать. Пески были обречены, они «таяли» от каждого сильного ветра, «эмигрировали» за границы оазиса или рассыпались по полям, впитывались в почву.

Когда начинался буран, загоняющий все живое в норы и укрытия, люди выходили в пески, становились на гребни барханов и лопатами подбрасывали песок как можно выше. И ветер нес его на поля. Так происходило то, что агрономы называют пескованием почвы. Словом, пески никуда не делись, они остались там, где и были, войдя в состав почвы и сделав ее пригодной для земледелия.

Но и у границ оазиса вековые пески начинают таять, не дожидаясь нового наступления человека. Каждая буря теперь вырывает из обращения все новые и новые массы. А запасы не пополняются. И вот из-под барханов словно сами собой проступают древние поля и поселения, еще не отмеченные на археологической карте. Они как бы указывают жителям оазиса новые рубежи, открывают им новые возможности освоения земли, дают новую уверенность в победе.

Это чувство, как я узнал, из многих бесед со здешними людьми, внушали им в какой-то мере и мы, археологи. И может быть, новейшую историю оазиса следует начинать с появления здесь… историков.

В самом оазисе чистейшие золотые пески остались только внутри стен больших крепостей. Они стоят там, как гарнизоны, осажденные зелеными войсками всходов и деревьев, редеющие, обреченные.

Однажды весной, когда раскопки подходили к концу, я поступил в распоряжение архитектора Юрия Стеблюка. Мы заново обмеряли за́мки. С за́мком № 28 (этот номер значился в наших бумагах) мы управились до заката и сели отдохнуть в тень угла, возносившегося на высоту трех этажей, хотя стены, его образовавшие, провалились до самого основания. Крепко же были сомкнуты эти углы!

Вдруг я увидел в глине под ногами краешек белого черепа. Скучать стало некогда. Нужно немедленно вынуть череп. Чудо, что до сих пор никто на него не наступил.

Раскопки были произведены перочинным ножом, но зато по всем правилам науки. Мы обнажили череп, обмели его кисточкой, зарисовали, сфотографировали, нанесли на план, сделали подробную запись в дневнике, потом только извлекли из глины и, наконец, вложили в глазницу этикетку с указанием точного места и даты находки. Череп, таким образом, получил вид на жительство и вместе с ним права гражданства в науке.

И вот я держу его в руках, холодный, белый, как бы сделанный из вечного благородного материала. Череп на древних развалинах — счастливая находка. Он не вызывает мыслей о бренности земного. Думаешь скорее о непрерывности жизни. Тут уж не скажешь: «Бедный Йорик!» Слишком давно жил и умер этот безвестный человек.

Череп мог вывалиться из замурованного в стену оссуария. Но никаких признаков, что здесь находился наус (место погребения), мы не нашли. Зато на башнях и прямо на стенах глина местами была красной, как бы опаленной пожаром. На поверхности замка лежало лишь несколько обломков хумов — сосудов, заменявших в древности бочки. (Между прочим, Диоген жил не в бочке, а в подобном сосуде, по-гречески он называется «пифос».)

Чудесно! Значит, все остальное еще внутри, под толщей завала. Следы огня. Великолепно! Значит, думал я, замок погиб внезапно, после штурма, и надо надеяться, под рухнувшими стенами лежат в беспорядке кости защитников, их обгорелые вещи.

Такие памятники — богатая пожива для жаждущей фактов науки. Разнообразные и многочисленные находки, неожиданные открытия, превосходная сохранность! Чем полнее запечатлела земля трагедию древних людей и чем ужасней была эта трагедия, тем больше научных радостей ожидает археологов.

И череп, глядевший на нас пустыми глазницами, был намеком на эти будущие радости, знаком благосклонности и предпочтения, которыми ни с того ни с сего одарил нас в свете заката тысячелетний за́мок.