Сидели в Благочинном управлении и молчали, не поднимая голов.
— Не такая уж это большая работа, — наконец произнес Родионов. — Скажем, по пяти мужиков из ближних деревень. В Зятицком лесу, Святозерском да и в Дуброве березы — сколько хочешь.
Все равно молчали, отводили глаза. Знали, что обер-комендант волен принудить, власти у него достаточно, чтобы устроить какие-либо неприятности любому из них, и потому молчали, так выражая несогласие и протест. Только Ждан-Пушкин шумно вздыхал, покашливал и угукал.
Наконец, Родионов поднялся.
— Пан Радкевич, вы городничий, это и ваше первейшее дело, вы и устроите все что надо, — сказал так, что возразить было нельзя. — А вы, господин Ждан-Пушкин, предводитель дворянства, а не гильдейский староста, так что не вздыхайте. Все свободны! На работу даю три дня.
Ну а люди всегда одинаковы: раз нельзя возразить, будем соглашаться. Утром телеги затарахтели в ближние березовые леса.
Когда расходились, Ждан-Пушкин опять приостановился у доски с Уставом благочиния и громко прочитал бессмысленные для такого случая заповеди:
В добром помогите друг другу, веди слепого, дай кровлю не имеющему, напой жаждущего!
Прислушался: не отзовется ли обер-комендант? Нет, не отозвался.
Сжалься над утопающим, протяни руку помощи падающему!
Родионов молчал. Пришлось уйти без удовлетворения.
Известно, если жены бывших друзей не найдут общего языка, расстроится и мужская дружба. Так случилось с Радкевичем и Жданом-Пушкиным. Одна толстуха невзлюбила другую. Портились отношения и у предводителя с обер-комендантом. Но узок круг возможных приятелей в столь малом городе, продолжали встречаться и на уездных балах (то в честь годовщины присоединения к России, то в день рождения императрицы Екатерины Алексеевны, то на двунадесятые православные праздники). Собственные дни рождения или тезоименитств тоже были достаточными поводом и причиной. Так что мужья имели немало случаев наблюдать и своих, и чужих жен. Поначалу семейные встречи ограничивались чаем и кофием, но постепенно стали появляться закуски, а там и вино — и легкое французское, и крепкое хлебное собственного, гильдейского старосты Рога, производства. Первым предложил не церемониться, оставив французское женщинам, Волк-Леванович и часто к концу встречи бывал пьян настолько, что к карете приходилось вести под руки. Родионов пил, быть может, не меньше, но не пьянел: сказывалось военное офицерское прошлое. Городничий Радкевич вообще не пил: были у него проблемы с желудком. Он приходил, чтобы, выпив чаю, поскорее сесть за карточный стол. Меньше других пил и Ждан-Пушкин, — ну, у него был свой постоянный интерес. Он всегда задумчиво вглядывался в лица женщин, особенно в лицо Теодоры Родионовой, обер-комендантши, словно вопрошал: за что она, такая молодая и хорошенькая, полюбила этого инвалида?
Полюбила настолько, что даже приняла православие, чтобы ходить с супругом в одну церковь.
Этот вопрос волновал его так неотступно, что однажды он даже возбудил его в обществе: за что женщины любят мужчин? По-видимому, вопрос этот интересовал многих, ответы посыпались как из ведра. Впрочем, все отвечали, учитывая присутствие своих мужей. «За любезность», — произнесла супруга городничего Радкевича, на взгляд Ждана-Пушкина, полная дура. «За честь и славу», — заявила супруга Волк-Левановича, опять же, по мнению предводителя, — тупая кобылица. И все посмотрели на Теодору: что скажет она, оказавшаяся в неравном браке. Но Теодора молчала, потупившись и опустив глаза. «Что же вы, любезная Теодора Францевна?» — вопияли лица присутствующих. А собрались они по случаю дня рождения хозяйки дома, и так славно было бы насладиться ее неумелым ответом. «Мой муж герой турецкой войны, — и в самом деле невпопад ответила Теодора. — Как же мне не любить его?» Светлые волосы Теодоры, вьющиеся на висках, особенно волновали Ждана-Пушкина: если вынуть заколки, рассыплются до пояса. Нет, его собственная толстушка тоже была хороша, почти всегда весела, добра, но фигурище ее с каждым годом становилось мощнее. По ночам она уже вытесняла, выталкивала его с супружеской кровати пышным горячим телом, и он подумывал, не перебраться ли на кушетку в другой комнате. Однако в таком случае могли возникнуть неудобства для получения некоторых естественных удовольствий, которые с возрастом он ценил все выше.
