Телефонный аппарат, стоящий на столе, прыснул, точно его пощекотали. Буллит, не торопясь, снял трубку. По тому, как американец расправил плечи, заметно выпятив грудь, что было, разумеется, непроизвольно, на той стороне провода сейчас просматривалась важная птица. Как понял Цветов, Буллит должен был сейчас выказать способность координировать силы, возможно, противоположные: важную птицу, которая была для Цветова анонимной, и самого Цветова. Наверно, у Буллита было искушение улестить важную птицу, но присутствие Цветова его сдерживало. Так или иначе, а Буллит был обречен на поддакивание и невразумительное постанывание, что при всех иных обстоятельствах он вряд ли позволил бы себе.
— Простите, но со мной говорили от имени президента! — бросил Буллит важной птице, как могло показаться, теряя терпение.
Последняя фраза была столь эмоциональной, что птица вспорхнула и была такова, разговор оборвался.
Цветов задумался, он должен был остановить свое внимание на двух моментах: карта России с сине–красными пометами и эта фраза о чем–то значительном, что было сказано Буллиту от имени президента. Но эти два момента были так неясны по смыслу и находились друг от друга на таком расстоянии, что видимой связи между ними могло и не быть.
Прежде чем закончился разговор Цветова с Буллитом, американец счел необходимым свести русского со Стеффенсом.
— Предупреждаю, он почти неуловим, — остерег Буллит и, взяв со стола лист бумаги, характерным почерком, где все буквы стояли порознь, как в печатном тексте, начертал координаты Стеффенса. — Ловите его, ловите! Должен признаться, мне это удавалось не часто, может, вам удастся… Но у вас есть преимущество передо мной — к отходу поезда он все равно будет в наших руках!
Цветов не стал ловить Стеффенса, надеясь встретить того уже в поезде, так оно и получилось. К счастью, Стефу удалось подрядить носильщика, обладающего завидным ростом, и тот сумел подать саквояж американца в окно, когда паровоз, готовясь к отходу, уже грозно шикнул и выстлал перрон облаком пара. Тревога была напрасной. До отхода поезда оставалась такая бездна времени, что Стеффенс успел еще высунуться из окна, в которое он только что принял саквояж, и помахать девушке с красной лентой в волосах, оказавшейся, как потом выяснилось, подружкой молодого русского. Итак, если гора не идет к Магомету, то Магомет, определенно, должен подойти к горе: Стеффенс был в поезде, идущем в Россию, и пути возвращения в Париж были для него отодвинуты на добрых три недели, предусмотренных железным планом Буллита.
— Рад встрече с вами, мистер Флауэр! — произнес Стеффенс, появляясь в купе Сергея. Ну, о таком молодой русский не мог и мечтать: собственной персоной явился к Цветову. — Рад встрече, мистер Флауэр! — подтвердил американец. — Не удивляйтесь, что я знаю ваше английское имя — мне сообщили его ваши коллеги с авеню д'Обсерватуар, — он поблагодарил за приглашение сесть, продолжая стоять. — Значит, едем в Россию? Прекрасно! А знаете, у меня тут даже есть некое преимущество — был в России летом семнадцатого года… Да, и не просто в России, а в Петрограде. И не просто в Петрограде, а перед дворцом Кшесин–ской!.. Вы скажете: «Мюнхгаузен — Стеффенс!.. Одно слово, Мюнхгаузен!.. От тебя всего молено ожидать. Вот ты сейчас начнешь утверждать, что, стоя перед дворцом Кшесинской, слушал Ленина…» Так вот я вам могу сказать, мистер Флауэр: действительно стоял перед дворцом Кшесинской и слушал Ленина!
Откуда взялось у Сергея любопытство, жаркое любопытство, с которым он сейчас рассматривал американца? Стеффенс был невелик ростом, с живыми, полными веселого огня глазами, с острой каштановой бородкой, уже пересыпанной сединой, с коротко остриженными волосами. Его очки в тонкой, будто бы проволочной оправе и такие же тонкие дужки очков, тщательно заправленные за крупные уши (не музыкален ли он?), делали его похожим на дирижера церковного хора. Как все малорослые, он чуть–чуть важничал, очевидно, этому же служила его манера курить — затянувшись, он не без изящества выпускал дым изо рта и далеко отводил руку.
