Эти слова доставили Волгину большое удовлетворение. Он не сомневался, что Мунций говорит искренне, говорит то, что думает. Были случаи, когда старый ученый открыто и прямо высказывал мысли, которые не могли быть приятны Волгину. Он уже знал, что откровенность является отличительной чертой его новых современников, что они всегда и во всех случаях говорят друг другу правду. Да и откуда могла взяться ложь в их жизни? Для нее не было оснований, не существовало побудительных причин.
За прошедшие месяцы Волгин часто думал о своем положении в чуждом ему мире, куда он скоро вступит полноправным членом нового общества. Не покажется ли он слишком отсталым, не произведет ли впечатление дикаря? Он понимал, что вопрос о средствах к существованию не встанет перед ним никогда. И не потому, что он на особом положении «гостя», а просто потому, что этого вопроса не существовало больше на Земле. Но Волгин не хотел ограничиться ролью наблюдателя, он хотел трудиться наравне со всеми.
Как добиться равного положения? Только трудом, другого пути не было.
С еще большим усердием он «вгрызался» в технические книги, не стесняясь обращаться за объяснениями к Мунцию. Но, историк и археолог, тот не всегда мог удовлетворить Волгина своими ответами, когда вопросы касались областей, мало ему знакомых. В таких случаях, которые становились все более частыми, Волгин испытывал своеобразное удовольствие — ученый тридцать девятого века не все знает, следовательно, разница между ними в умственном отношении не так уж безмерно велика!
«Нас разделяет не бездонная пропасть, — думал Волгин, — а только глубокий ров, через который можно перебросить мост. И я это сделаю».
Ему ничто не мешало осуществить свое намерение. Все, что могло ему понадобиться для «самообразования», было к его услугам. Любой ученый дал бы ему исчерпывающую консультацию, любой инженер с радостью пришел бы ему на помощь. Но Волгин ни к кому не хотел обращаться, кроме Мунция и изредка навещавшего его Люция. Понимая, что сам себе ставит препятствия и затрудняет задачу, Волгин не мог преодолеть ложного самолюбия. Он твердо решил, что появится в мире только тогда, когда «мост» будет перейден.
Физически Волгин чувствовал себя прекрасно, его ум работал ясно и четко. Никогда раньше его память не была столь цепкой. Из рук Ио и Люция его тело вышло более «молодым», чем в дни настоящей юности. Жизнь кипела в нем.
Он работал по двенадцать часов в сутки, вызывая этим неудовольствие Люция. Но на все упреки своего «отца» Волгин отвечал одной фразой: «Я хочу скорее войти в мир», — и Люций не мог найти убедительного возражения. «Отшельничество» Волгина удивляло его и Мунция, было им непонятно, но они даже не пытались переубедить Волгина. Такова была воля Дмитрия, и никому не пришло бы в голову оспаривать его право поступать как ему угодно.
А Волгина поражало, что за все четыре месяца никто не сделал даже попытки увидеть его. Ни один человек не появлялся в доме, хотя решительно ничто не мешало любому любопытному сделать это. Даже Люций перед каждым своим прилетом испрашивал разрешения Волгина.
Дом Мунция стоял совершенно открыто. Никакие заборы или ограды не отделяли прекрасный сад от остальной местности. Волгин знал, что этот сад принадлежит не одному только Мунцию, а и всем обитателям соседних домов. Все могли пользоваться им, он был, говоря по-старинному, коллективным садом. Безусловно, до появления Волгина в саду гуляли и отдыхали многие люди. Но теперь не было никого. Никто не нарушал одиночества Волгина, ни один арелет не пролетал низко над домом, ни у кого не явилось искушения удовлетворить свое любопытство (а оно, конечно, существовало) раньше времени.
Думая об этом, Волгин начинал понимать то, что сперва показалось ему таким странным — всеобщую тревогу за последствия оживления, произведенного без его согласия. Он понял, что в этом мире личная воля человека священна для всех остальных, что уважение друг к другу стало второй натурой. Всякий раз, когда он хотел остаться один, его желание исполнялось просто и естественно. Другого поведения эти люди не могли себе даже представить.
