«И зачем я его так? — думала Авдотья несколько минут спустя, когда, миновав леваду, она вышла в открытое поле. — Парень старательный, честный, мне же дом строил. Ну, промахнулся, с кем не бывает. Вечно я в край ударяюсь, наградил же господь характером! Ну и пусть опасаются, лишь бы поступали правильно».
IV
Небольшим леском из молодых сосенок и березок Авдотья направилась к реке. Земля здесь была усеяна белым цветом земляники; кое-где завязывались твердые зеленые ягоды. Авдотье попалась крупная, с малину, совсем спелая ягода. Вкус ее был необыкновенно сложен; казалось, чтоб создать его, земляника собрала дань со всех других ягод и плодов. Она напоминала и малину, и грушу, и подмороженное октябрьским холодком антоновское яблоко, и даже ананас, который Авдотье довелось однажды попробовать в Москве, когда она была на Сельскохозяйственной выставке.
«Пожалуй, этот сорт лучше того, что у нас разводят, — думала Авдотья. — Место тут порядком влажное, а ведь, говорят, земляника не любит лишней влаги. Может, тут почва перегноем богата? Что же, придется взять агронома за бока. А то развел какую-то сухомятину и успокоился…»
Тучка прошла над лесом, пролившись минутным ливнем. Все краски стали ярче, сочнее, каждая хвоинка обрела свой особый оттенок; серая шелуха шишек, устилавшая землю, окрасилась в самые разные цвета — синий, желтый, красный, лиловый, золотой. Мельчайшая дождевая пыль серебристым инеем замохнатила траву; льдинками сверкали капли влаги в рюмочках листьев и чашках колокольчиков. Казалось, зима и лето объединились в этот миг, чтобы украсить лес двойной прелестью цветенья и мороза.
Выйдя из леска, Авдотья повстречалась со стадом. Коровы брели медленно, со вкусом поедая влажную приречную траву. И все же смуглые скулы Авдотьи покраснели от гнева. Она приметила, что резвые нетели забежали вперед и обирают самую лучшую, сочную траву, а степенным, неторопливым рекордисткам остаются объедки. Головной же пастух и в ус себе не дует, спокойно шествует обочь стада, и его длинный бич волочится по земле.
— Костик! — позвала Авдотья.
Подошел старый пастух. Хотя стоял жаркий полдень, он был одет в длинный плащ с капюшоном, застегнутый на все пуговицы. На маленьком, сморщенном лице голубели слезящиеся кроткие глаза.
— Костик! — гневно сказала Авдотья. — Ты бы хоть очки себе купил, коли слеза зренье застит…
— Да ты о чем, Марковна? — зашепелявил Костик. — Неужто я, до шести десятков доживши, не знаю, что почем?
— Это как так до шести десятков? — возмутилась Авдотья. — Будто ты столько меня моложе! До шести с хвостиком, скажи, да и хвостику лет восемь.
— Очнись, Марковна! Мне на покрова шестьдесят пятый пойдет.
— Ладно уж! — недовольно отозвалась Авдотья. — Ты мне лучше вот что скажи: надой с нетелей, что ли, брать решил?
— Пятьдесят лет коров пасу… — пробормотал в ответ Костик, в то время как его длинный бич редкими, сухими выстрелами отгонял назад зарвавшихся нетелей. — Неужто не разумею, что почем?..
Но в глубине души дед сознавал, что более полувека пастушествовал, не ведая, «что почем», зная одну лишь заботу: не растерять бы коров. И только под уклон дней открылось ему, какое многосложное дело быть колхозным пастухом. Зато и труд стал ему по-новому желанен, хотя, конечно, и сейчас случаются промашки…
— Костик, слышь, ты бы кинул Савельичу мыслишку — разбить стадо на две части.
— Это зачем же?
— А затем, чтоб выделить рекордисток, — тогда можно им будет особый режим создать. Это ж наш золотой фонд…
— А ведь верно, — раздумчиво сказал пастух, глядя на Авдотью своими доверчивыми голубыми глазами. — Как же это я сам не додумался?..
Авдотья двинулась дальше. Навстречу ей шли коровы — белые с чуть приметным вкраплением черного, угольно-черные, с белыми пролысинами и по-сорочьи пестрые: с рогами, круто выгнутыми, как у муфлона, только в другую сторону; с рогами торчком, как у кашмирской козы; с рогами в виде двух маленьких острых ножей; безрогие, комолые, с детскими, телячьими головами; шли легкие, поджарые нетели и дородные, крутобокие рекордистки.
Прошла, глянув на Авдотью своим словно незрячим глазом, ее любимица Капризная; прошла рекордистка Буйная, давшая за шестнадцать лет сто тысяч литров молока, и родоначальница сухинского стада Великолепная; прошла дипломантка выставки Брюнетка — от Гадалки и Скитальца, сына Вакулы, и стотысячница Рагуза, и Благодать — от Быстрой и Скитальца; прошла, позванивая колокольчиком, вечно отбивавшаяся от стада Ветка; прошли, столкнувшись крутыми боками в одинаковом узоре, сестры Слива и Сетка, и, наконец, прошествовала мать и бабушка бесконечного потомства, равно славного крепостью сложения и жирностью молока, гордость сухинской фермы, мировая рекордистка, шестидесятипудовая Говоруха, охлестывая литые бока шелковой кистью гибкого хвоста. Она так осторожно ставила ноги, словно боялась, что земля не выдержит ее тяжести.
