Аким Авдеев, его отец и тоже кузнец, в день, когда он не смог поднять «деда», сказал:
— Баста! Кончилась моя сила, — и отдал сыну ключи от кузницы.
— Дядь Степ, бросил бы ты «деда», — словно угадывая его мысли, сказал Никифор. — Нынче никто не кует двухпудовым…
— Так разве ж это кузнецы! Ювелиры, мелкая кость!..
Авдеев вздохнул и стал натягивать пиджак.
— Кончай покуда… — сказал он с хмурой печалью.
— Дядь Степ!.. — голос мальчика звучал робко, просяще.
Авдеев проследил его взгляд — на токарном станке лежал жестяной петух.
— Правда твоя, слово держать надо..
Авдеев извлек музыкальную машинку, а жесткотелую птицу вручил Никифору.
— Прогладь его бархатным напильничком и наждачком протри, только поаккуратнее.
Нежное, действительно бархатное шуршание напильника и усердное дыхание Никифора внесли некоторое умиротворение в душу кузнеца.
«Коли на большое дело стал негож, — думал Авдеев, — буду вот свистульки ребятам делать».
Разгадав секрет звучащих пластинок, Авдеев собрал их как должно, качнул мехи и поставил свистульку под струю воздуха. Высокий, мелодичный звук, нежнее и тоньше петушиного, легко вырвался из свистульки и, медленно, вибрируя, замер, будто стаял.
— Ох, и силён! — Никифор зажмурился от удовольствия. — Даже жалко Барышку отдавать.
— Экой ты! Да ведь музыка-то для всей деревни будет!
Авдеев вставил свистульку в начищенное горло петуха и наказал Никифору сей же час отнести его хозяину. Затем он бросил взгляд на молот и, тряхнув седыми кольцами волос, вышел на улицу.
VI
Парная духота воздуха достигла своего предела. Даже после жаркой кузни улица не приносила прохлады.
Авдеев понуро брел к своему дому. Старость постучалась в его двери, и таким неожиданным был ее приход, что кузнец как-то разом согнулся, словно тяжкая ноша смаху опустилась ему на плечи.
Навстречу торопливой походкой шел председатель колхоза. У него всегда был такой вид, точно он куда то опаздывал. Тронув сломанный козырек фуражки, председатель хотел пройти мимо, но вдруг оборвал шаг и пристально глянул на Авдеева.
— Ты что это, брат, такой скучный? Переутомил ты себя, что ли? Отдохнуть надо.
— Отдохну на том свете.
Председатель недовольно наморщил нос.
— На море тебе надо, на жаркое солнце — враз обновишься. Экой ты, право! Я ж тебе что ни год предлагаю..
Председатель говорил правду, но, желая сохранить в себе чувство обиды, словно люди виноваты перед ним, Авдеев махнул рукой и побрел своей дорогой.
В горнице было сумеречно, только белел, словно светился, угол недавно сложенной печи. Авдеев прошел за печь и тяжело, точно в самом деле скрутила его хворость, опустился на лежанку.
— Что так рано пришел? Не занедужил ли? — спросила из другой горницы жена.
Авдеев не ответил.
Послышались грузные шаги. Авдеев закрыл глаза, но сквозь сомкнутые веки он как бы видел склонившееся над ним, встревоженное лицо жены.
— Да что молчишь-то, господи? — плачущим голосом спросила жена.
Кузнец хотел было поведать жене о своей печали, но вместо этого с непривычной грубостью сказал:
— Отдохнуть человеку нельзя! Привыкла, чтоб день-деньской спину гнул!.
— Отдыхай, отдыхай, батюшка! — испуганно сказала жена и осторожно отступила.
Авдееву стало стыдно, что он напугал и обидел жену. И, чтобы не мучиться этим чувством, он попытался заснуть.
Стемнело. Жена зажгла моргалик.
За окном возник долгий-долгий сполох; черный узор кленовой лапы казался напечатанным на стекле. Авдеев стал считать: «Раз, два, три, четыре…» — и заснул до того, как сполох погас.
Во сне он увидел море. Тихое с поверхности, море гудело, как в бурю, но Авдеева не пугал этот грозный гуд. Он чувствовал свежесть морской воды во всем теле, бодрящую и легкую.
Когда он открыл глаза, за окнами была ночь. На столе слабо мерцал моргалик, толстотелые бражники реяли вокруг лампы на легких крыльях.
В комнате было прохладно, и на стеклах окон поблескивали дождевые капли. Гроза, собиравшаяся весь день, разразилась, когда он спал. Раскаты грома вторгались в его сон голосом моря, а свежесть, охватившую тело, принес ливень. Далекие сполохи бледносиреневой тенью проносились по окнам; где-то погромыхивало, тяжко и неспешно.
