Они подошли к дому, калитка мягко заскрипела под рукой Федора.
«Вот мой дом», — подумал он, и чувство чуть усталого покоя, тепла и уверенности — чувство возвращения — вошло в сердце солдата…
VIII
Солнце поднялось над лесом и стало близ вершины самой высокой сосны. Булыжное шоссе, омытое влагой ночи, засверкало. Туман уходил в даль полей, но кое-где, запутавшись в проводах и ветвях плакучих берез, зацепившись за иглы сосен, наколовшись на зубцы заборов, еще висели его бледные клочья.
Легонько погромыхивали телеги, и осторожно цокали лошадиные копыта. Где-то прерывисто и тонко поскрипывал ворот колодца. Казалось, что и звуки только недавно проснулись и еще не вошли в свою полную силу.
По шоссе из города шел человек. Выгоревшая гимнастерка со свежезелеными полосками на плечах ладно облегала его сухую фигуру. Небольшой ящик за спиной был плотно прихвачен широким ремнем, пропущенным через крутую грудь. Видно было, что ноша не тяжела человеку, что у него легко на сердце и, покидая город, человек не уносит с собой никаких сожалений. Был он хром, но это не портило его поступи, напористой и устремленной. Казалось, таким вот легким, приподнятым шагом можно без труда обойти всю землю.
Дома заредели к окраине, и в широких просветах между ними открылись поля; пониклые травы искрились росой; вдали, розовея, таял туман.
Напротив домика, полускрытого яблонями, уже роняющими цвет, он остановился, в раздумье постоял несколько секунд и решительно двинулся к калитке.
Когда он ступил в горницу, в нос ему ударил сухой запах горелого кирпича. Печь была разобрана. Рослый парень в фартуке из газет размешивал в ведерке известь. Заслышав шаги, парень обернулся и, удивленно округлив глаза, уставился на вошедшего.
— Степан Захарыч?!
— Что, брат, не ждал? А я раньше срока управился, вот пришел.
Степан Захарыч снял со спины ящик и опустился на лавку. — Ну, как работалось? — бросил он небрежно, обводя комнату прищуренными глазами.
— Работал.
Степан Захарыч достал кисет, но, обнаружив, что он пуст, сунул обратно в карман.
— Вот что, Федор, я решил. Работали мы с тобой врозь, так давай уж и капиталы врозь. Что заработал — твое, и я при своем. Идет?
Радость, отразившаяся на лице Федора, заставила сержанта брезгливо поморщиться. «Видать, жадёна мой дружок…» — подумал он и уже сердито бросил:
— Так уговорились?.. Точка!
— Степан Захарыч, да у меня гора с плеч.
Губы сержанта сухо и презрительно скривились.
— Ладно, не мельтешись. Я на твои не зарюсь.
— Да на что зариться-то, Степан Захарыч? С чем приехал, — все при мне, а больше — ни-ни.
Степан Захарыч поднялся с лавки и, пронизывая Федора светлыми, колючими глазами, все еще недоверчиво сказал:
— Это как же так? Лентяя справлял?
Федор тоже встал.
— Работал… да только денег не брал… — Он поднял добрые голубые глаза и, не опуская их под строгим взглядом сержанта, вдруг сказал твердо: — Не по мне такие деньги!
Степам Захарыч пристально и отчужденно глядел на Федора, словно изучая что-то на его лице, затем откинул голову и захохотал, обнажая желтые зубы с черными щербинами между ними.
— Ну, Федор, купил ты меня! Ведь и я, брат, голенький, табачку, и того не осталось. — Степан Захарыч вывернул карманы, откуда посыпались крошки хлеба и махорки. — Поработал я, может, и получше твоего. Банкаброш, сложнейшую машину, отремонтировал. В жисть так не трудился. А как стали об оплате говорить, я этаким гордым чертом: примите, мол, в подарок от Советской Армии. Да, видать, мы с тобой на одних дрожжах замешаны.
Федор с такой любовной преданностью глядел на Степана Захарыча, что если тот и сердился на друга за прошедшее, то теперь все растворилось без остатка.
— Что ж, — прибавил Степан Захарович, — надо нам другое дело искать. Пойдешь со мной?
Федор покачал головой:
— Нет, Степан Захарыч, дорогой мой сержант. Я уже нашел свою жизнь.
Степан Захарыч удивленно посмотрел на друга, затем взгляд его обежал комнату, где, казалось бы, все было попрежнему и вместе с тем едва уловимо проскальзывали какие-то перемены, как меняется всякое жилье со вселением нового человека.
