— За то и сослали, что писатель? — спросила Клавдяванна, чтобы поддержать беседу.
— Не… за то что он — тонеядец.
— Он-то — неядец? Сектант, что ли? Мой унук тоже не все ест. Если по мясу — так тоже неядец…
Мешок вышел во двор, где на сваленных у покосившейся изгороди бревнах сидел тот самый ленинградский писатель-сектант и что-то строчил в блокнот. Он мельком взглянул на Мешка и снова склонился над блокнотом, но ненадолго — оторвался от своей писанины и задрал голову к солнцу, которое как ожидало этого и засияло, выскочив из-за облака, расцвечивая рыжие растрепанные волосы писателя в совсем уж огненное пламя…
— А вы правда писатель? — Мешок все-таки решился потревожить этого странного рыжего ссыльного.
— Писатель? Это ты увидел, что я пишу, и подумал: писатель, да?.. — Рыжий говорил быстро, экал между словами и все время вопрошал “да? да?”, совсем даже не ожидая ответа. — Я скорее поэт…
— Это еще больше.
— Больше чего?
— Ну, важнее… главнее, чем писатель.
— Важнее в чем? — заинтересовался рыжий.
— Ну, в жизни… — Мешок прочертил рукой неуверенный круг в воздухе. — Во всем Божьем мире…
— А в чем эта важность-то?
— Ну… это как… как на стройке… как опалубка… писатель пишет, как опалубку строит, а жизнь что бетон — льется в нее, и получается этот вот Божий мир… А без опалубки бетон будет растекаться и застывать бессмысленной кучей… А поэты — еще главнее: в ихнюю опалубку жизнь первее всего и заливается.
— А если кто лабуду написал? Дрянь?
— Наверно, такая и жизня будет… Да кажись, такая чаще и происходит… Богу же некогда во всем разбираться — вот Он и заливает жизнь в то, что есть… Но если сильно хорошая книга, то Он это сразу увидит и тогда уже льет в ту опалубку, а плохие — побоку и стоят в пустоте…
— Интересный ты фрукт, да? И Бог твой интересно устроился… На легкую работку… Сам ничего почти не делает, да? Мы, значит, здесь придумываем вместо Него, как должно быть в жизни, а Он и соглашается, да? Он по нашим придумкам и направляет жизнь?..
— Ну так не надо худого придумывать, — заспорил Мешок. — Сами же худого напридумают, а Бога виноватят.
— И что этот твой Бог — и вправду не вмешивается в наши придумки, да?
— Не-е, он умней… У него есть люди, которые ему говорят, что надо исправить, когда мы тут совсем все зальем этим серым бетоном… в каменную кучу… — Мешок внутренне ахнул, перепугавшись, что проболтался, и зачастил, исправляя: — Правда-правда, я даже знаю одного такого старика: он может попросить, и Бог вмешается в наши выдумки и все сделает по просьбе.
— Красиво получается, да?.. Мне нравится… Честное слово… Значит, наша жизнь создается нашими же книгами, выдумками и иногда подправляется какими-то специальными Божьими людьми, да?..
— Наверное… Только у всех сила разная. В книгах — ого сила! И у этих специальных людей. А у выдумок любого другого — сила махонькая. Но вот если все, у кого махонькая сила, чего-то одного сильно захотят — наверное, все равно получится по-ихнему… Я в бабкиной книге читал, что если есть столько веры, сколько весу у горького зерна, то и этого хватит на большую гору… Главное в том, чего такого они захотят, потому что — именно это и будет…
— Так у тебя получается, что жизнь — это не то, что есть, да?.. а то, что должно быть по твоим выдумкам… по твоим желаниям, да?..
— А как же иньш?..
— Не в том смысл жизни, — бормотал под нос рыжий. — Не в том суть жизни, что в ней есть… а в пожелании, что должно быть… а в вере в то… — Он снова прикурил новую сигарету от старой, посплевывал с губы табачную крошку и сказал: — А ты своего старика — того, Божьего — тоже можешь попросить о чем захочешь, да?
— Не-е, о чем захочу — не могу, — еще на чуточку приоткрыл свою тайну Мешок. — Только о добром каком деле и чтоб — не для себя. Для себя — нельзя… Хотите, я для вас попрошу? Для вас — можно. Вот чего вы хотите, а?..
— Все, чего захочу? — засмеялся рыжий.
— Так вы ж худого не запросите? — подстраховался Мешок.
— Тогда попроси, чтобы мне дали нобелевку, — прищурился на вновь выглянувшее солнце поэт. — Знаешь, что это такое?
— Не-ет, — растерялся Мешок.
