— В такую-то пору, — сказал Моисей.
— В лесу тише.
— А волки?
— Волки нашего брата боятся, горелым от нас пахнет. — Еремка недобро усмехнулся, повторил: — Горелым.
Моисей не узнавал своего побратима. Стал Еремка скупее на слова, угловатее в движениях, он словно сжался, готовясь к прыжку, и только ждал толчка, чтобы распрямиться и обрушиться на противника.
О жизни своей в лесу он рассказывал мало: мол, рубят березу, жгут уголь, ночуют в землянке. Федьке приходится туго. Южный он человек. Поморозился недавно, еле оттерли. Еремку Дрынов чтит и нарядчики тоже. Он опять недобро усмехнулся, почесал спину. Моисей понял, что его пороли, но при Глаше он сказать об этом не решается. Косоротый мужичонка, мудреного имени которого до сих пор никто так и не запомнил, осторожно спросил:
— Тебя отпустили или как?
— Еще калач на дорогу дали.
— Стало быть, убег! Привес ты беду на нашу голову.
— Твоя-то тыква целенькой останется… Глаше рожать скоро, вот я и пришел, — виновато посмотрел на товарищей Еремка.
— А ты оставайся, — сказал Васька. — Упрячем.
— Здесь не укроешься.
О чем говорили Еремка с Глашей всю ночь, Моисей не знал. Наутро углежог засобирался в обратный путь. Моисей вытащил из сундука сухой, будто камень, каравай, припасенный на случай разведок, но Еремка отказался:
— Ребятишкам побереги…
Захолонуло у Моисея сердце, но чувствовал он, что бессилен сейчас что-нибудь сделать для своего побратима, бессилен уберечь его от верной гибели. Еремка крепко притиснул его к себе, оттолкнул, выбежал в белую пляску. Окруженная женщинами, Глаша порывалась следом.
— Вернись, Еремушка, на кого ты меня спокинул! — голосила она.
Бабка Косыха коричневыми пальцами оглаживала ее спину, тихо-тихо приговаривала:
— Вот свиделись и опять придет. Ведь человек — букашка живучая. А испытать его богу угодно. И слезыньками тут не поможешь.
Моисею стало зябко. Прислонясь худой спиною к печке, он все глядел на дверь, все ждал, что вот вернется Еремка и скажет, что отпустили его, потому как рожает Глаша.
Дверь и вправду отворилась, хлестанув по жилью колючим снегом. Но вошел не Еремка, а кабатчица Лукерья. Распутывая пуховую шаль, она, не таясь, подошла к Ваське:
— Забыли, землячки, дорогу к теплу?
— Иди, иди, змея подколодная, — заворчала бабка Косыха.
— Замолчи, карга, тебе-то уж тепло не поможет.
Васька оглянулся на Моисея, насупился:
— И чего тебя, Лукерья, в такую пору принесло?
— Опостылело все! — неожиданно крикнула она.
Моисей видел, как сдвинулись к переносью ее широкие брови.
— А ты с нами оставайся, — сказал он.
— Не могу я жить по-вашему. Разве вы живете!.. И он проклянет! Проклянет!.. И жизни лишит. Я его знаю!..
Она выбежала, захлопнула дверь. Васька стоял посреди казармы, прислушивался к распевам метели. Что он различал в этом вое, Моисей не знал, но сам услыхал теперь голоса, полные грозной и лютой злобы.
3
Через день снега поулеглись. Покрутилась над землей дымная поземка и тоже замерла. Могучие сугробы с заломленными набок верхушками отливали синеватым блеском. Деревья стали бородатыми, тяжелыми, будто раздались вширь. Ошалелые от тишины чечетки прыгали по веткам, осыпая крылышками тонкую пыль. Мужики разгребали окна своих казарм, бабы протаптывали дорогу к сиринской лавке и магазейнам, унося за пазухою последние пожитки. А потом появились нарядчики, погнали всех на работу. Выждав, когда они уйдут, Лукерья выскользнула из дому, свернула к избе Дрынова, долго стояла у ворот. Залаял цепной пес, заскрипели ворота.
И через час две тройки, по брюхо утопая в снегу, понеслись к лесу. В широких розвальнях лежали солдаты и лазаревские надзиратели. Дрынов стоял на коленях, накручивал плеткой, торопя возниц.
Предчувствуя недоброе, Моисей воткнул лопату в снег, следил за тройками, пока те не скрылись в лесу.
— Ловить Еремку! — догадался Данила.
Моисей пробежал несколько шагов, увяз по пояс в сугробе, в бессильной ярости погрозил кулаком.
— Ну погоди, змея, — сказал Васька.
— Ты чего? — подивился Кондратий.
Васька не ответил, замахал лопатой.
К вечеру взмыленные тройки вернулись. На передних розвальнях, скрученный веревками, лежал Федор. Дрынов спрыгнул с саней, подошел к мужикам, погрозил культей:
