Собственно, я не был обязан ему подчиняться, и задача моя состояла в том, чтобы прикрывать не столько заставу, сколько границу на участке в несколько километров.
— Что-нибудь не ясно? — вызывающе спросил он.
Новый человек, каким я был для начальника заставы, создавал для него новые проблемы. Он привык к взводу, который мы меняли, он давно нашел общий язык с его командиром, они два месяца вместе отражали обстрелы, они ели из одного котла и пили одну водку. Я был способен понять и пощадить чувства Игнатенко, молча кивнул головой и пошел к технике по мелкой, как сахарная пудра, пыли.
Пока я обошел все позиции, стало темнеть. По склонам пологих холмов, покрытых короткой, выжженной на солнце травой, бренча жестяными колокольчиками, протопало бежевое стадо овец. Солнце скрылось за зубчатой каймой гор, и Пяндж потемнел, из серебристого превратился почти в черный. На афганском берегу, среди лепных сараев-домиков, нагроможденных друг на друга и разделенных дувалами, которые ощетинились торчащими из них во все стороны соломинками, заструились вверх полупрозрачные дымки. С редким лязгом, выдувая из себя клубы выхлопов, вокруг «колючки» кружились боевые машины пехоты, занимая давно отрытые и местами осыпавшиеся окопы. Начальник заставы отправлял на маршрут наряд. Похлопывая себя по бедру нунчаками, он ходил вдоль строя, спрашивал обязанности, останавливал солдата, если тот отвечал быстро и уверенно, и задавал новый вопрос другому.
Через час я вышел на связь с командиром роты и доложил, что взвод занял позиции согласно моему решению. С вершин холмов вниз по тропинкам побрели за водой гонцы.
Ночь прошла спокойно. Никто не стрелял.
* * *
Пастух, белобородый старик, опирался на палку, которая была чуть ли не наполовину выше его, и казался рослым и стройным, а Игнатенко, стоящий рядом в одних брюках, поблескивая вспотевшим торсом, — худым и беззащитным. Я не слышал, о чем они говорили, а когда подошел, пастух уже догонял свое бежевое бренчащее стадо.
— Где он живет? — спросил я, кивая на старика.
— Там, — неопределенно махнул рукой Игнатенко. — В овчарне, километра два отсюда.
Его насторожили мой вопрос и взгляд, которым я провожал стадо.
— Пастуха ты не трожь, — добавил Игнатенко. — Это человек наш. Он мне баранину на заставу поставляет.
— Пусть поставляет, — ответил я.
Игнатенко грыз кончик высохшей соломинки и, щурясь, смотрел на меня.
— Ты здесь человек новый, — медленно произнес он, словно еще не знал, что скажет дальше. — В обстановку еще не въехал. Здесь много нюансов, со временем ты во всем разберешься. А пока сильно не напрягайся, не то дров наломаешь. Ясно?
— Не совсем.
— Ты уйдешь, а мне здесь служить. Сиди на позициях и будь готов дать отпор, если на тебя нападут. За инициативу здесь лишних денег не платят. А подстрелить могут с легкостью необыкновенной. Теперь ясно?
— Где убили четверых солдат?
— Здесь и убили. — Игнатенко повернулся и махнул рукой в сторону берега. — Вот там, рядом с промоиной. Шарахнули по бээмпэ из безоткатки, их всех осколками посекло.
— А зачем? Ради чего?
— Что — ради чего? — поморщился Игнатенко.
— Чего они хотели?
— Кто? «Духи»?.. Послушай, ты с луны свалился? Не знаешь, что они туда-сюда толпами шастают?
— А если бы тебе надо было перейти? Стал бы переправляться рядом с заставой?
— Что?! Ну, бля, академиков прислали! — выругался Игнатенко и развел руки в стороны.
Ближе к вечеру, когда немного спала жара, я взял с собой Герасимова и еще одного солдата и пошел посмотреть на овчарню. Ничего интересного. Старый, зияющий дырами, загаженный овцами сарай. Рядом с ним — ветхая пристройка с крохотным мутным оконцем. Замка на двери не было, и мы заглянули внутрь. Топчан, печка-буржуйка с чайником на чугунной крышке, одноногий стол, застеленный почерневшей от старости клеенкой. Здесь, должно быть, старик изредка ночевал, если по каким-то причинам не уходил в кишлак.
Единственное, чему можно было удивиться, — как старик еще не помер, выкуривая столько сигарет. Земляной пол, как ковром, был покрыт раздавленными окурками. Хорошие сигареты предпочитал пастух — «Кэмэл», «Мальборо», «Парламент».
