Наверное, я сумел бы потом преодолеть себя, но неожиданно на мою сторону встал Харитон Гаврилович. Покашливая в свои платиновые усы, он сказал буквально следующее:
— Пока не советую. Хотя операция сама по себе опасности не представляет — хуже не будет. Но тут вот какая деталь — мы этому молодому человеку всю кровь фактически перелили, самую разную, что под рукой оказалась, тут не до чистоты было, жизнь спасали. Это ли повлияло, еще что — только мы его из наркоза больше суток вывести не могли. Экспериментировать не стоит, вот время пройдет, картина станет ясной, да и силенок Валентину Михайловичу поднабраться не мешает. А там посмотрим.
На том и порешили.
— Заживет как на собаке, — отмахнулся я. Жив, и это главное…
Иван мое решение тоже одобрил.
— Наш тренер говорит, что человек силой воли может с собой что угодно сделать, — заявил он. — А у папки ее хватит, да?
Возражать было нечем и я силой воли стал делать из себя нормального человека. Дело это заключалось в ежедневных занятиях, массаже и аккуратном поглощении уймы лекарств…
На другой день, дожидаясь приезда Дунаева, опираясь на массивную трость, подаренную мне женой, я вышел во двор. Мороз стоял градусов под тридцать, северный ветерок обжигал лицо и редкие прохожие пробегали, как на соревнованиях. Я постоял немного, пережидая головокружение — так подействовал на меня свежий воздух — и медленно побрел в сторону детского садика, надо было повидать человека.
Устиныч был на месте. Обернувшись на скрип открываемой двери, он едва кружку с кипятком не выронил, но успел поставить ее на верстак и всплеснул руками.
— Батенька мой! Что я вижу… жив-здоров и на ногах.
— Ну, насчет на ногах ты, предположим, угадал процентов только на семьдесят, Устиныч. А в остальном ты прав — слухи о моей смерти сильно преувеличены…
Мы рассмеялись и пожали друг другу руки. Хозяин достал вторую чашку, тщательно сполоснул ее, вылил свой чай в банку и в руках у него оказался заветный штоф.
— Ради такого случая, можно и по одной.
Мы выпили "устиновки", как называл ее дед. Ни до ни после ничего подобного пить мне не приходилось. Чище и крепче водки, это безусловно: бражку, начальный продукт, Устиныч делал из пророщенной пшеницы, затем несколько раз перегонял, очищал различными присадками, потом в темноте настаивал на одному ему известных травах…
"Установка" пахла летней степью и пьянила меня как летняя степь… Много раз я пытался выведать секрет ее, но творец был непреклонен.
— Чабрец… донник… полынь
— Всего понемножку, — уклонялся Устиныч. — Вы, батенька мой, как и все современные люди, любите, чтобы все было ясно и просто. Тайна вас раздражает, вам неуютно и боязно с ней, потому что она непредсказуема, она неуправляема, она беременна будущим, что скрыто от смертного. Вы забываете, что и сама жизнь есть тайна величайшая…
— Тайна, — хмыкнул я. — Ножом пырнул в спину катсой- то наркоман или алкаш, вот и вся тайна.
Похоже, я чуть захмелел. Или слаб еще?
— Что у нас в городе, Устиныч? Белые или красные? А то за этой поножовщиной я совсем от жизни отстал.
Вопрос я задал серьезно и отвечал мне Устиныч тоже серьезно. Жена прозвала его моим тайным советником.
И надо сказать, что она не намного ошибалась. По уму, начитанности, умению делать неожиданные и точные выводы из совершенно не связанных между собой фактов, детсадовский сторож далеко превосходил многих знакомых мне (по телевидению, конечно) политиков и аналитиков. Дед размышлял и выдавал информацию не службы ради, не в русле политических химер, а так как он думал — очищенной, не хуже "устиновки" от всех посторонних примесей.
— Значит так… Мафия добилась власти, протащила своего человека на пост губернатора и теперь начинает требовать от него отработки потраченных средств и сил.
— Ну, скажешь, мафия… Сидор крепкий хозяйственник, в Москве на виду был, что ему, не хватало — уголовщиной пачкаться.
— Да при чем тут уголовщина! Ныне это называется правильно распорядиться возможностями и силами. Создать мощный блок, укрепить власть… взять регион в свои руки. А руки у него — ого-го. И не только руки. Первое, что он сделал в своем кабинете — кресло заменил. Под заказ ему изготовили — вдвое шире обычного. И кстати, что делает ему честь — от охраны отказался. Правда, кобель у него — не чета твоему, не в обиду будь сказано, но ведь кобеля каждый может завести.
