Мои канистры так никто и не взял — капелька удачи в этом океане страха. Вот только одна из них оказалась довольно сильно помята — не тот ли автомобиль проехался по ней?
Дома я ничего не сказал, списав задержку на слишком длинную очередь у водоколонки. Тогда я чувствовал себя еще ничего — тоска навалилась ночью.
Мне кажется... мое существование словно поделилось на две половины — до того, как на меня напали, и после.
Иногда мне кажется, что меня все-таки убили, и момент нынешний — это греза, сон. Последний аккорд агонии. Все время вспоминаю этот нож — длинный, блестящий, настоящий кинжал.
Что бы я почувствовал, воткнись он мне в живот? Я читал — раны в живот очень болезненны и практически неизлечимы. Просто очень долго умираешь, вот и все. Неужели это могло быть со мной?
Со мной?!
Ненавижу его, этого неведомого убийцу!! Он не убил меня, но сделал хуже — он убил во мне чувство спокойствия. И последнее доверие к людям.
Я убил бы его... Вот так, просто написать, если бы у меня был свой нож, я, не колеблясь, вонзил бы ему в глотку. И моя бы рука не дрогнула.
Убил бы за то, что он сделал...
Бомж Васек одиноко сидел на низком пологом левом берегу речки Мелочевки и с неимоверной тоской наблюдал за величаво проплывающим мимо мусором. Коричневые, мутные воды реки давно стали пристанищем самых разнообразных предметов. Лысые шины здесь мирно соседствовали с собачьими трупами, разлапистые коряги с испорченными предметами быта. Каждую весну рота солдат из ближайшей части вычищала оба речных берега, но мусор снова появлялся, и остановить этот процесс было совершенно невозможно.
Вся эта дрянь, уже порядком обросшая вездесущей тиной, в конце концов, достигала плотины и накапливалась там. Отдельным мелким предметам удавалось проскочить острые клинья водоломов, но они все равно застревали, уже на скользких слизистых камнях позади плотины. Туда регулярно (до последнего времени) наведывались бомжи, стремясь присмотреть что-нибудь полезное.
Был еще омут. Там, сразу за водоломами, падающая вода вырыла своеобразную яму, почти полтора метра глубиной. В этом омуте, надежно скрытом от посторонних глаз желтоватой дурнопахнущей пеной, можно найти много занимательного, если вас, конечно, интересуют такого рода находки. Здесь, в мутноватой спокойной водице, обретаются антикварные бутылки, выкинутые в реку еще в незапамятные времена, печатная машинка, насквозь ржавая и заселенная крошечными речными рачками. Есть тут давно вышедший из моды пиджак, дырявый и похожий на некое потустороннее чудище, вешалки для одежды, датирующиеся аж 1915 годом, набор пуговиц, фотоаппарат «Зенит» со слепым глазком окуляра и ржавый пистолет системы «ТТ» с тремя патронами.
Есть тут и свои постояльцы — живые и не очень. Помимо рачков, здесь живут маленькие юркие рыбки (медленно теряющие чешую и способность к воспроизводству), лягушки, пятнистый полупрозрачный тритон и пакетик с двухдневными котятами, утопленный нерадивой хозяйкой из Нижнего города. От котят остались лишь чисто обглоданные костяки в помутневшем от времени пластике.
И человек здесь тоже есть — бывший рабочий все той же фабрики, в далеком семьдесят девятом решивший продемонстрировать свои навыки в плавании. Плыл с приятелем, оба были подшофе, оба пошли на дно. Приятеля нашли, его — нет. Годы идут, и речная вода все мутнеет, и все меньше у вечного постояльца пенного омута возможности увидеть этот утерянный им свет.
Бомж Васек всех этих подробностей, конечно, не знал. Но, глядя на медленно текущую воду, он потихоньку впадал в некое медитативное состояние и буквально ощущал, как такая же мусорная река протекает где-то внутри него, где-то в сознании.
Оторвавшийся от преследователей кролик, мелкая дичь — вот кем он себя ощущал. Мышцы ног мучительно ныли, дышалось почему-то до сих пор с трудом, хотя бег его окончился больше часа назад (сдает дыхалка, не в его возрасте так бегать), в спине ломило, словно какая-то садистская личность ковырялась там, применяя приспособления для вскрытия сейфов.
Хотя прошло уже несколько дней со дня бегства от Жориковой лежки, у Васька до сих стоял в ушах омерзительный хруст — словно рвут на части грубую мешковину, который он услышал, выбегая наружу, во тьму.
