Андрей Григорьевич в покойной позе сидел в кресле, сложив пухлые руки на полном брюшке и время от времени поощрительно кивал. На губах его застыла доброжелательная полуулыбка, так хорошо знакомая всем его пациентам и располагающая к откровенности.
- С чего же все это началось?
- Вы знаете, Андрей Григорьевич, мой дом на горке стоит. И акации у горки растут. Гнезд сорочьих много. И вот недавно смотрю - сидит на пригорке мой племяш и что-то бормочет. Бормочет и руками машет.
А я как раз белье на огороде вешала. У меня там за хатой между грушами-дичками веревка натянута. Вот я и вешаю, значит, на нее белье. Вешаю я, вешаю и так оказалась совсем рядом с мальчишкой. Слышу - бормочет что-то. Прислушалась. "Ой, сорока-белобока, научи меня летать". Помолчит и снова повторяет те же слова. И больно чудно говорит. Настойчиво так, словно убеждает кого-то. Подобралась я к забору, раздвинула кусты сирени: мальчик на холме сидит, а кругом него на акации сорок ужас сколько, ветки гнутся. А пацанчик все бубнит да бубнит одно и то же и руками машет. И вдруг... глаза Таисии Ивановны округлились, и она выдохнула, словно всхлипнула, - и вдруг мальчик мой отрывается от земли! Я так и обмерла вся. С места двинуться не могу. Так испугалась. Он же поднялся метра на три. Мог упасть, расшибиться. Но ничего - обошлось. Повисел недолго и на землю опустился. Я тихонько отступила назад, сама не знаю, как в доме оказалась. И про выварку с бельем забыла. Сижу за столом, делаю вид, что шью. А иголка дергается, дергается! Какое там шитье?! Но он не заметил ничего. Прошел мимо меня задумчивый, ровно потерянный...
- Ну-ну, - Андрей Григорьевич похлопал по столу пухлой ладонью.Успокойтесь. Хочу вам сказать, милейшая Тасенька, что в этом случае возможны только два варианта: либо вы психически больны, либо вы наблюдали реальное событие. Но я склонен скорее поверить в чудо, нежели в ваше сумасшествие. Однако, прошу вас, продолжайте. Больше ничего подобного вы не видели?
- В том-то и дело! Не кончились на этом чудеса!
В дверь заглянул молоденький сержант милиции, держа двумя пальцами папочку.
- Андрей Григорьевич!- воодушевленно закричал он с порога.- Снова водитель под мухой. Я хочу его на степень опьянения. Отбрехивается черт, признаваться не хочет.
- Погодите,- нахмурился психиатр.- Видите, я занят. Скоро освобожусь.
А тетка начала излагать еще одну странную историю.
- Еще такой случай был. Стоит мальчик во дворе на тропинке и руками размахивает. Будто дирижирует. Подошла я к нему, глядь, а на земле буквы. Два слова они образовали: "Ура! Каникулы!" Погода тогда теплая стояла. Не такая, как теперь, конечно, хоть и начало августа. Поверьте, из насморков не вылажу. За сегодня третий платок меняю.
- Вы хотели что-то рассказать о буквах,- терпеливо напомнил Андрей Григорьевич.
- Буквы?..- переспросила Таисия Ивановна. - Буквы из муравьев были составлены! Из живых! Стоят они ровнехонько друг за дружкой, и буквы получаются. Муравьи по его команде по тропинке взад-вперед ползают, и кажется, что слова туда-сюда сами собой бегают. Скажите, доктор, я в здравом уме?
Андрей Григорьевич будто невзначай посмотрел на часы, засопел и покачал головой.
- Успокойтесь. Таких галлюцинаций медицина не знает. При шизофрении, правда... Но для шизофрении характерна эмоциональная тупость. О вас этого не скажешь. Ближе всего к вашему видению стоит комплексная, так называемая синестетическая галлюцинация Майер-Гросса. Но снова же не сходятся концы с концами. Я смею уверить, что нет у вас ни галлюциноидов, ни галлюцинозов, ни псевдогаллюцинаций, ни прочей дребедени. У вас на удивление здоровая и выносливая психика. Ей ничего не страшно.
Похоже, утешительное сообщение это вызвало обратную реакцию. Брови фельдшерицы поползли вверх, губы округлились, образовав как бы букву- чо", а пальцы принялись теребить уголок простыни.
- Как это не страшно? Почему не страшно? Что же я, и с ума сойти не имею права, как все прочие граждане?!
- Имеете, имеете,- поспешил успокоить ее Андрей Григорьевич,- все, что вы видели,- объективная реальность. В нашем городе возможно все. Наш городок особенный. Поверьте мне, старому человеку, тут всегда творились странные вещи. Взять хотя бы кладбищенского сторожа Михалку. Все считают его дегенерирующей личностью, а я по роду своей работы имел с ним несколько бесед и... был потрясен. В его памяти хранится тысячелетняя информация! Я его спросил, почему он пошел работать кладбищенским сторожем? "Мне все надоели, и все надоело. Ни в чем я не смог добиться совершенства. Поэтому ничто для меня не имеет смысла. Меа culpa, mea maxima culpa!1
