Когда в первый день похода в одной роте бойцы начали безобразничать и палками сшибать зеленые еще яблоки, вмешались все.
— Нельзя, — сказали бойцы твердо. — Дружбы нашей с местным населением не срывай!
Мы шли по селениям, где видали виды: где были англичане — покорители Кавказа, меньшевистские выручатели. Мы шли по селениям, где помнили царское правительство.
Мы шли по селениям, где никакой армии, и нашей тоже, вообще не видели.
Прятались в некоторых селениях, услышав о нашем приходе, уходили из сел, бросая сады и дома, угоняя скот.
Ни одна черешня не упала с дерева.
Нельзя!
Когда в одном месте бойцы случайно поломали плетень, наши саперы сделали новый, да такой, что у аджарца вовек такого не было.
За потравы, за помятые посевы (бой, ничего не попишешь!), за дрова — за все платили. Платили и говорили:
— Мы Красная Армия. Мы вас не обидим. Мы за вас в бой пойдем.
И провожали нас восторженно. Неслась от селения к селению конная весть о кзыл-аскерах[8], о цителармиелебо — о Красной Армии, которая не грабит, фруктов не обрывает, ничего даром не берет, а только кино показывает, песни заводит, беседы проводит…
— Цителармиели вашша!..
Прекрасно понимали это бойцы.
— Твое — мое — богово — это тогда, когда ты сам за себя отвечаешь. А когда за твою дурацкую невыдержку на всю Красную Армию ответ ляжет, тут задуматься надо.
Идем мы садами, горит на солнце черешня — сладкий фрукт. Выходят местные жители, в мисочках ягода.
— Берите, товарищи, цителармиелебо… Ешьте.
Конфузятся бойцы, словно их, больших и здоровых, при всем народе милая старушка мать приласкала. Смущаются, отказываются. Или берут, а потом лезут в карман, вынимают пачку свойской махорки и конфузливо предлагают:
— А это от нас в подарок.
Возвращаются в строй и говорят товарищам:
— Народ какой везде… душевный…
* * *
На дневках к нашим бивуакам приходят местные жители. Женщин нет — одни мужчины. Головы закутаны лихими башлыками, на ногах легкая обувь. Выходит навстречу геройский наш оркестр. Сбегаются со всех сторон бойцы.
Митинг.
Если тюркское население — тюркская рота с ним разговаривает, если грузинское — грузины ведут речи, если армянское — армяне. А выступления русских товарищей переводятся.
После митингов — кино или танцы.
Хороши танцы в горах!
Площадка маленькая — декораций не нужно: горы, леса, небо великолепно-синее. Чего еще?! Оркестр неутомимо гремит лезгинку, и вот, расталкивая круг, выходит аджарец. Тело его вздрагивает, готовясь броситься в танец, ноги еще мелко-мелко переступают по траве, глаза еще спокойны, тусклы, и вдруг он бросается на середину, вскрикивает, приседает и уже несется, несется по кругу, а навстречу ему бросается боец-грузин или даже русский, танцующий лезгинку по-своему, по-кубански.
Особенно хорошо танцуют старики. Они танцуют до религиозности благоговейно, торжественно, с серьезными лицами, не вскрикивая, не улыбаясь. Каждый из них имеет свой особый выход, вступление к танцу, свой «конек», свои лучшие номера.
Бурно аплодируют все присутствующие, а мы — энтузиасты полка — кричим:
— Гагуа! Гагуа!..
Командир конного взвода Гагуа, красавец, с черной окладистой бородкой, лихими усами, грузинским орлиным носом и блестящими глазами, должен поддержать честь полка.
Он выходит на середину, звякает шпорами, одну руку ребром прикладывает к груди, другую вытягивает и без улыбки, серьезно, пускается в пляс.
Мы шлепаем в такт ладошами, кричим ему восхищенно и одобрительно, он несется по кругу, звеня шпорами.
Ночь спускается над кострами, исчезают во мраке горы, идет в сторожевое охранение полевой караул, часовой у интернационального полкового Знамени задумчиво смотрит в ночь.
