Он, несмотря на дождь, в одних исподних. На загорелом теле вспыхивают блики костра.
Парень мечется, сам горячий и быстрый, как костер.
— Всех посушим. Весь горный полк.
Смех стоит над кострами. Смех и дым. Дым мечется то в одну сторону, то в другую, окуривая бойцов.
— Вот это дымзавеса, так да…
Крестьяне привезли дрова для кухонь. Когда им предложили деньги, они замахали дружно руками.
— Ара, ара, нет, нет, не надо… Вы наши гости.
А дождь идет… И под дождем происходит обычная, будничная работа: кормят коней, получают продукты, фураж, составляют планы, выпускают газету, вносят рационализаторские предложения, двигаются, отдыхают, лежат, мечтают.
Привыкли…
* * *
Ночь. Ярко горят костры — огни бивуака. Всю ночь исполосовали они красными, пламенными саблями.
Сидим у костров, от них не хочется уходить. В палатках сыро, мокро, холодно. Когда ложишься, чавкает мокрая трава.
Мы привыкли спать на земле не раздеваясь.
Не раздеваемся мы весь поход; спим, укрывшись одной полой шинели, другая пола под тобой. Мы привыкли спать на земле. Но на мокрой — нет охоты.
И мы сидим у дымных костров. Они скоро погаснут, и тогда пойдем спать. Спать надо — завтра работа.
Спать надо… Клонится усталая, тяжелая голова. Плывут в дыму община Горджоми, бивуак, ночь… Красная костровая ночь. Спать надо… Прикорнув у костра, дремлют бойцы. Вот погаснут костры… погаснут…
Где-то негромко, лениво, сонно разговаривают. О доме… О жене… О походе…
2
Утро, не обещающее погоды.
Бивуак ежится. Чуть тлеют костры, неуверенные и ожидающие, полные надежды: а вдруг будет солнце?
Будет, не будет?
Будет, не будет?
Нет надежд. Хмурится небо. Начинается сушка белья у костров. Костры раздуваются сильнее.
И вдруг неожиданное, яркое, южное, аджарское солнце — горячей, пламенней костров, больше костров всего бивуака. Ай солнце! Вашша солнцу! Ура солнцу! Даешь солнце!
Оно поднялось, великолепное, щедрое, настоящее солнце дневки, и вот бивуака не узнать.
Вся поляна, все тропки, дорожки, палатки увешаны, уложены, застланы шинелями, рубахами, членскими билетами, портянками, размокшими последними целковыми, сумками, противогазами, вещевыми мешками…
Бивуак сушится.
* * *
Вечером кино. Экран маленький, узенький, колеблется ветром; люди на нем переламываются пополам, вытягиваются, дрожат… Тем не менее бойцы смотрят кино с большим интересом. Смеются, волнуются, переживают.
Сидят прямо на земле кучами; теснятся, чтоб теплее было. Иногда появится кто-нибудь хмурый и крикнет:
— Ивано-ов!
И Иванов с сожалением встает, бросает прощальный взгляд на экран и уходит. Дневалить? В наряд?
Огней на бивуаке сейчас немного. Нет вчерашних огромных костров. Они ни к чему. Высушились.
Горят только костры кухонь, деловые, экономные костры.
Солнце взошло на западе.
Это необычайное событие произошло потому, что весь восток загородила огромнейшая гора — мы еще не видели солнца, а запад уже осветился.
Лучи тронули сначала верхушки гор: золотая каемка на синем; потом начали золотиться сами горы, затем заиграл минарет мечети. Селение вспыхнуло. Вот ползут лучи и к нам. Вот атакован штаб руководства. Взят в плен клуб. Сожжена санитарная часть. И наконец весь бивуак озарен ровным, ласковым светом солнца.
А где солнце, там и тень, и в этой игре светотени мирная, ясная красота. Бивуак тоже живет мирной жизнью. Все бойцы на стрельбе. Оттуда доносятся выстрелы.
На бивуаке только кухни, коноводы, санитары. Тлеют кухонные костры. Внизу у речки купают лошадей.
Блестят под солнцем лошадиные спины. Купаются коноводы.
Ленивая гармошка… Жара…
1
Большая воздушная, кружевная мечта маячит передо мной: прийти, снять мокрое белье, обтереться колючим, обязательно колючим, чтобы тело горело, полотенцем, надеть сухое белье и напиться чаю, хорошего чистого чая, без сала.
Чай кипятится в тех же жирных и сальных котелках, из которых мы и обедаем, — в чае всегда плавают легкие, ажурные кружочки жира.
Вот чаю б без сала!
Мокрый, лохматый, как шерсть грязной шелудивой собаки, ползет по горам туман. Идет дождь. Непрерывный, нудный, холодный. Солнца нет: утонуло в мертвых, тяжелых, как труп, тучах.