Толстуха прошла во двор, подставила голову под кран. Лия набрала в кружку холодной воды, плеснула в лицо ледащей. По телу бедняги пошли судороги, она закрыла рот, бившая ее дрожь постепенно унялась.
— Она что, совсем расхворалась? — спросил Кзума, разглядывая ледащую.
Лия покачала головой, рот ее скривился.
— Когда-нибудь ее вот так прихватит и она больше не встанет. Она славная, они с Папашей два сапога пара. Нагляделась на жизнь, вот ее и тянет забыться… Ну, а ты-то как? Поесть хоть поел?
— Я спал, а когда проснулся, увидел — в доме никого, вышел на улицу, а тут драка. Скажи, Папаша всегда такой? Драки он любит, а сам-то он дерется?
— Для начала мы поедим, потом потолкуем, а уж потом Джозеф поведет тебя показать город, ладно?
Кзума прошел за ней в дом, сел и стал смотреть, как она готовит. Для такой крупной женщины двигалась она на удивление легко и изящно. Рослая, сильная, с крепкими крутыми бедрами. Когда она, склонясь над очагом, следила, чтобы мясо не пригорело, Кзуме чудилось, что она вновь стала самой обычной женщиной. Такой же, как накануне вечером, когда рассказывала о своем муже, которого засадили в тюрьму за то, что он убил наглеца, осмелившегося пристать к его жене. Кто ее разберет, эту женщину. Он замотал головой.
Она подняла на него глаза.
— Что такое?
— Ничего.
— Чего ж ты тогда головой мотаешь? Поглядел на меня, потом замотал головой… Небось подумал, кто ее разберет, эту бабу. Нрав у нее крутой, все ее боятся, а вот поди ж ты — торопится меня накормить, верно я говорю?
— Верно.
Она рассмеялась, и смех у нее был добрый.
— Небось думаешь, а вдруг я ей полюбился, верно?
— Верно.
— Что ж, может, ты мне и полюбился, только тебе невдомек за что. Небось подумал, я с тобой переспать хочу, так?
Кзума улыбнулся, ничего не ответил.
— Так… Вижу, что так. Но ты, Кзума с Севера, ты еще дитя дитем, людей ты не понимаешь. Я тебе могу стать вместо матери. А теперь слушай меня, не знаю, поймешь ты меня не поймешь, а выслушать выслушай. Ты мне полюбился, потому что ты здесь, но ты не здешний… Да нет, тебе не понять… Я живу здесь, и понимаешь, хоть я и вышла из народа, но от народа я отошла. Вот что с нами город творит, а я в городе сколько лет прожила — не счесть. В городе отходишь от обычаев своего народа, понял?
— Да, да. Понял.
— Вот и хорошо… А теперь ешь.
Она подтолкнула ему тарелку, поставила тарелку себе. И села напротив.
— И ты вышел из моего народа…
— Ты же небось с Юга.
— Ты не понял. Послушай. Пусть ты с Севера, а я с Юга, но народ-то у нас один, верно?
Кзума неуверенно кивнул.
— Ты еще дитя дитем. Слушай. У твоего народа и у моего народа есть закон племени, обычаи, так или не так?
— Так.
— Ты из нашего народа вышел, ты по нашим законам живешь, вот почему ты мне полюбился, а не потому, что я хочу с тобой переспать, — чего нет, того нет! И заруби себе это на носу, не то быть беде! Да не тряси ты головой — я вижу, что толкуй, что не толкуй, тебе меня не понять. Знаю, что не понять. Но как знать, вдруг когда-нибудь и поймешь!
Они кончили есть, Лия собрала тарелки, перемыла и вытерла. Во дворе показался Папаша, она окликнула его:
— Папаша! Поди-ка сюда.
Папаша насупился, сплюнул.
— И чего тебе надо? Ни на минуту человека в покое не оставишь.
— А ну иди сюда.
Пьяной раскачкой Папаша подошел к ней.
— Расскажи Кзуме о городе и нашем обычае.
— Чего? — Папашу мотало из стороны в сторону.
— Расскажи Кзуме о нашем обычае и городе, — терпеливо повторила Лия, подводя Папашу к стулу.
— О нашем обычае и городе, — пробормотал Папаша, и тут глаза его просияли, а губы распустились в улыбке. — Как же, как же, о нашем обычае и городе. Да, история смешная, смешнее не бывает. Ты только послушай…
Он встал и зашагал по комнате взад-вперед. Потирал руки, хитро улыбался, причмокивал. Вздергивал то одно плечо, то другое.
— Смешней не бывает, — повторил он. — Пришел как-то раз город в гости к нашему обычаю. А у нашего обычая сердце доброе. Он накормил город, напоил пивом, пригожую молодуху под бок положил.
— Постой, Папаша, — прервала его Лия.
— Молчать, баба! — рявкнул Папаша.
Лия улыбнулась.
