Тридцатью футами ниже края выступа, на узкой площадке, очищенной от травы, каким-то чудом держалась одинокая круглая хижина. По утрам крохотный клочок земли обычно был пуст. Темная от росы крыша хижины отбрасывала тень на траву, от которой еще веяло холодом, запахи растений дремали под пропитавшей все влагой, как ранним утром в Сусуроке. Каждый день в полдень туда приходил владелец хижины. Утро он проводил в местном госпитале, где усваивал элементарные навыки, необходимые, чтобы получить звание «доктор-боя», то есть санитара из местных жителей. Я привык ждать его и отыскивал глазами, когда он сбегал по тропинке, пересекавшей скалу далеко от его дома. Лицо его было обращено вниз, коричневое тело время от времени исчезало из поля моего зрения, следуя извивам тропинки. Двумя шагами он пересекал площадку и скрывался за низкой дверью хижины, обращенной к долине, а не ко мне. Сменив опрятный госпитальный лап-лап на кусок слинявшей красной ткани, он скоро снова выходил, и целый час я был невольным свидетелем всех его действий. Он нырял в траву, к бамбуковому курятнику, где держал нескольких тощих кур, работал, стоя на коленях, в небольшом огороде ниже по склону или курил, повернувшись лицом к долине. Я видел сотни мелких деталей его жизни, которые мелькали передо мной с необычайной быстротой, как будто он пытался уложить дела целого дня в один час, оставшийся от работы в госпитале. Я так и не узнал его имени и ни разу не говорил с ним, а поскольку я всегда смотрел на него сверху и он казался от этого меньше ростом, вряд ли узнал бы его при встрече. И тем не менее мне казалось, что я близко знаю этого человека, и ночью, когда я лежал без сна, его хижина и сам он внушали мне чувство странного покоя, с которым я часто засыпал.
Постепенно все вокруг меня приобрело необычайную яркость. Я заметил это качество, еще когда увидел долину впервые, но теперь, перед моим отъездом, оно стало еще более ощутимым, чуть ли не до боли. Это был как будто тот же пейзаж, который открылся мне в Хумелевеке почти два года назад: огромная чаша, обращенная к постоянно меняющемуся небу; обнесенная стеной гор; пересеченная складками отрогов, с рощами островерхих деревьев, смыкающихся над группами хижин; украшенная кружевом прозрачных ручьев, наполнявших воздух шумом воды; прошитая узкими тропинками и несколькими дорогами, по которым изредка проезжали люди нового для долины народа. Но после этого я успел облазить горы, достигнуть их вершин при первом свете дня, откуда, повернувшись на восток к Хумелевеке, разыскивал среди тысяч маленьких рощ ту, которую знал лучше всех. Я уже ходил по этим тропам в часы, когда моя одежда намокала от влажных трав, а изгороди огородов окаймлял нежный золотой свет. Я уже спускался, спотыкаясь, со складчатых отрогов, следуя за звуком голосов в перехватывавшем дыхание свете послеполуденного часа. Я уже слышал крики флейт, как невидимые крылья, бившиеся о синее небо и разматывавшие свою магическую нить по вечерним тропам. Я уже умел находить в невыносимо жаркие часы, когда солнце лишало мир даже красок, тихую зеленую тень на берегах ручьев. Я уже знал, что такое дыхание движущейся воды под сводом листьев, знал, какой звук издает деревянная дверь, когда в нее, просясь внутрь, тычется свинья. Мне уже довелось сидеть по вечерам в кольце темных фигур, которые расположились на полу, повернув ко мне лица в шипящем свете костра. Мне посчастливилось ощущать мгновенные вспышки понимания почти так же часто, как боль отчуждения.
Сидя в синей тени плетеного навеса, я следил за движением дня по долине. Когда уходило марево жары, возвращались воздух и свет, предвестники последних волшебных, золотых часов, когда круг времени замыкался звуками, лишь незначительно отличавшимися от тех, которыми начиналось утро. Возвращаясь по большой дороге в лагерь, заключенные, радуясь концу работы, пели о прежней прекрасной жизни, о былых подвигах, которые ни у кого не вызывали сомнений, пока не прибыли мои соплеменники Высокие и нежные детские голоса поднимались ко мне от ручья, где вода ловила краски неба и, разбиваясь о камни, становилась эмалевой пеной зеленых, синих и медно-золотых тонов. Сгибаясь под плодами своего труда, по узким тропинкам шагали женщины, отступавшие в сторону, чтобы пропустить мужчину, коротко буркнув ответ на его приветствие. У очагов на прибольничном участке раздавался смех. Плакал ребенок, прося ласки. С гор сходил ветер ночи, шевелил тонкие иглы деревьев, прокатывался волной по травам, целуя их дыханием мрака.
