Я был совсем близко от Тофморы. Так близко мне, наверное, уже никогда не придется быть, и в моей голове мелькали имена ее жителей. Показался знакомый ландшафт: склоны, по которым я взбирался, селения, где я бывал. Но наш маршрут вел к южной стороне долины, и Тофмора была лишь крохотным зеленым пятнышком где-то на краю расстилавшихся под нами коричневых просторов. Едва она показалась за окном кабины по правую руку от меня, как мы повернули на запад и, набрав высоту, вошли в облака над хребтом Кратке, расчленяющим Центральное нагорье.
Около получаса мы летели вслепую. Хотя мое снаряжение, прикрученное к фюзеляжу, ограничивало поле зрения пилота, он пристально вглядывался в вихрящиеся белые дымки, которые поглотили нас, когда долина осталась позади. Я знал, что мы должны быть недалеко от места, где предполагали совершить посадку, и уже почти примирился с мыслью, что придется вернуться назад, как вдруг пилот знаком дал мне понять, что впереди — просвет. Самолет резко накренился. Еще около минуты (казалось, что прошло гораздо больше) облака неслись мимо нас, потом они остались позади, и мы, не меняя высоты, вышли в чистое небо.
Мы находились над центром долины шириной примерно двадцать миль. Горы огибали ее по сторонам двумя огромными дугами, которые, смыкаясь вдали, массивной синей стеной отгораживали ее от остального мира. Долина, напоминавшая у северных лесистых склонов огромное корыто, на юге упиралась в крутые безлесные предгорья. Они походили на застывшую на фоне неба волну, каждый выступ и углубление которой были испещрены фиолетовыми тенями. Дальше, насколько хватал глаз, сплетались и громоздились один на другой хребты цвета кобальта и темной морской зелени. Их самые высокие пики были покрыты клочьями пены облаков. Дно долины выглядело ровным, как хорошо ухоженный газон, а из него, наподобие геральдических пучков перьев, торчали росшие группами кусты и деревья. Я сразу различил тонкий рисунок бамбука, но деревья не смог узнать. Они были мягкой окраски, с редкой кроной в форме шпиля, наподобие сосен в умеренных широтах. На миг мне даже показалось, что эта долина — где-то в Европе, но в зеленом углублении не было домов и даже признаков присутствия человека.
Кривая спуска понесла нас дальше между горами, пока деревья на ближайшей вершине не оказались вдруг выше, чем самолет. Я глядел на четкие тени, лежавшие на красноватой земле, и вдруг поразился удивительно сильному ощущению интимности, которое вызывала эта долина. Северные склоны рассекались рядом параллельных потоков, придававших им сходство с листом с яркими прожилками. Потоки текли на юг и вливались в серебристый изгиб реки Асаро. Отроги гор выглядели как парящие в воздухе опоры вершин, крутые вверху, но расширяющиеся и распластывающиеся там, где они касались дна долины. Среди высокой травы вилась тонкая, как нить, линия. Она кончалась в небольшой рощице, где падавший сверху свет разгонял тени и открывал взгляду крытые пальмовыми листьями хижины, тесной, как пчелиные соты, кучкой стоявшие у края поляны. Теперь я знал, как обнаружить человеческое жилье. Дома были в каждой рощице. Там, где деревья еще не выросли настолько, чтобы прикрыть своими кронами конические крыши хижин, можно было видеть иногда новые поселения.
Но больше всего поражало освещение. Трудно было понять, откуда оно исходит. Казалось, каждая деталь ландшафта имеет свой собственный источник света такой ослепительной яркости, что я не решался оценивать его, исходя из обычных мерок. Какое расстояние отделяло нас от вершины южных гор, где на фоне неба так четко вырисовывалось каждое дерево? Казалось, что сады на их склонах находятся совсем рядом и что я мог положить руки в их тень. Я видел оловянный блеск капель на сухих камнях, поднимавшихся над поверхностью воды в потоке, бурлившем между соседними отрогами.
Это напомнило мне картину XVI века, где каждая, даже самая мелкая, деталь выписана тщательнейшим образом. Вы видите на ней дорогу с цветами на обочине, поля, где работают жнецы, горы, на которых высятся замки, брод, около которого в тени отдыхают путники, а в отдалении горные склоны, где идет сражение и геральдические флажки мелькают стайками нарисованных эмалью птиц. Весь окружающий мир передан на небольшом полотне с такими исчерпывающими подробностями, что они поднимают зрителя над реальностью и позволяют ему одним взглядом охватить целый уклад жизни.
