Подняли их чуть свет, отшагали они пешком через весь город, на станции тоже пришлось помаяться до погрузки часа два с лишним, и скоро оживленные разговоры стихли, и сначала кто-то один, а за ним другой, третий завалились на нары. Спал весь вагон, и только Сухарев сидел на корточках у железного листа, помешивал угли и думал о чем-то своем, по всему видать, не очень веселом...
А проснулись они летом! На рассвете миновали Харьков, и когда откатили дверь теплушки, то увидели, что вокруг лежала зеленая степь, цвели маки, резала воздух крылом какая-то птица, небо быстро наливалось синевой и солнце грело совсем по-летнему.
- Украина... - сказал Сухарев и расстегнул ворот гимнастерки.
Весь день, толпясь, простояли курсанты у открытой двери, разглядывали непривычно белые мазанки, плетни, колодцы с журавлями и так надышались степным этим воздухом, что к вечеру, ожидая, когда закипит успевший уже закоптиться чайник, сидели молча и клевали носами. Только Яша смуглолицый и белозубый курсант - пел что-то негромкое и печальное. Даже не пел, а протяжно выговаривал гортанные, непонятные никому слова.
- Какую песню поешь, Яша? - осторожно спросил Сухарев. - Очень уж невеселая... Скажи по-русски, а?
Яша улыбнулся и не сразу, подбирая слова, заговорил:
- Я пою, что нет у цыгана родной земли и та ему земля родная, где его хорошо понимают. А дальше я спрашиваю: "А где же, цыган, тебя хорошо принимают?" И цыган отвечает: "Много я стран исходил с табором... Был у венгров, был в туретчине, был у болгар. Много земель исходил и еще не нашел такой, где бы хорошо мой табор приняли..."
- Складная песня... - задумался Сухарев. - Где подхватил?
Яша блеснул зубами и застенчиво ответил:
- Сам сложил.
- Сам?!. - изумился Сухарев. - Ну и ну! Талант, выходит?
- Да какой талант? - отмахнулся Яша. - Так... Баловство!
- Нет, брат, это не баловство! - Сухарев даже рассердился. - Ты что думаешь - боец, курсант, по окопам валяешься, белых стреляешь, так и чувства к тебе никакого нет? Солдат ты наемный, что ли? Сами на фронт просились! И ты, и Голиков вон, да мало ли!..
Сухарев подобрал с пола скатившийся с железного листа уголек, покидал его в ладонях, раскурил погасшую самокрутку и, стыдясь своего порыва, уже спокойнее, но все так же убежденно заявил:
- Был бы во мне этот самый талант, сел бы и написал обо всем! Чтоб сыновья наши да внуки знали, как мы свободу отстаивали!
Аркадий с удивлением смотрел на него, такого уже немолодого, с ничем не примечательным крестьянским лицом, с натруженными грубыми руками, и думал, что Сухарев будто подслушал его мысли. Вчера вечером проезжали они мимо маленькой полуразрушенной станции, где расположилась на ночлег какая-то красноармейская часть, и Аркадию вдруг захотелось, вот прямо сейчас, достать из мешка старую свою тетрадь и записать то, что увидел. А то ведь забудешь!
В степи костры горят, часовые у пушек застыли, кони как нарисованные стоят... И вдруг - сигнал! Труба! Тревога! И развернулись орудия, помчались кони, ринулись в атаку бойцы: "Урра!.." Написать бы такое! Или про то, как попался в плен красный разведчик, как пытают его белые. Шомполами бьют, звезды на спине вырезают, а он ни слова, ни стона... Каменный. Коммунист и солдат!
Забулькала в чайнике вода, перелилась через край, зашипели угли...
- Сбежал, подлец! - Сухарев голыми руками подхватил чайник, снял его с огня. - Подставляй кружки, парнишки!
Все уже давно сидели вокруг чайника, прихлебывали кипяток, размачивали в нем черные, каменной твердости сухари, прикусывали крепкими зубами сахар, когда Яша вдруг рассмеялся, беспечно и весело, как смеются только очень удачливые мальчишки.
- Ты что? - с удивлением поглядел на него Сухарев.
Но Яша все смеялся, далеко отставляя от себя кружку, чтобы не расплескать на колени, потом отдышался и, все еще улыбаясь, сказал:
- Кипяток!
- Чего, чего?! - уставился на него Сухарев.
Яша кивнул на все еще шипевшие угли и объяснил:
- Я подумал, что и народ так... Русские, башкиры, цыгане - все... Терпели старую жизнь, терпели... А потом закипели, забурлили - и в огонь! За хорошее время биться!.. Новую жизнь искать!
