— Ну-ну! — ухмыльнулся Колен. — Если ты возьмешься за дело так же, как с ней, сомневаюсь, что у тебя что-нибудь получится.
— Посмотрим, — холодно ответил Франсуа.
Ренье принялся успокаивать их. Ссориться при первой встрече! В своем ли они уме? А Колену что, делать больше нечего, как шпынять Франсуа из-за истории с бабой? Что за дурь обуяла его?
— Во-первых, — объявил школяр, — я вытянул у Марион два экю. Можешь спросить у Ренье.
— С этого надо было начинать, — буркнул Колен. И протянув школяру черную мозолистую руку, сказал: — Давай пять! — Но при этом сверлил Франсуа жестким взглядом, как бы принуждая ответить на его жест.
После примирения Колен и Ренье принялись толковать о каких-то своих делах, причем говорили на языке, которым пользовались, когда не хотели, чтобы посторонние поняли их. Франсуа слушал их, улавливал какие-то обрывки разговора, но общий смысл оставался для него темен, и в конце концов он вздохнул:
— Да что это за язык такой?
Чуть позже друзья покинули Франсуа, и он с тяжелым сердцем вернулся домой; он никак не мог понять, то ли он страдает от измены Марион, то ли из-за размолвки с Коленом. Она страшно огорчила его, бесила, лишала спокойствия, и он мысленно поклялся, что заслужит не насмешек, а похвал этого парня, который всегда все говорит напрямик.
«Он здорово взбесился, — переживал Франсуа. — Но разве я виноват?»
Нет, Колен был не прав. А потом они с Ренье бросили его и ушли, даже не попрощавшись. Франсуа чувствовал себя оплеванным. Ночью он не спал, а в последующие дни словно бы утратил вкус к жизни. Неделя тянулась медленно, часы ползли в каком-то изнеможении, и казалось, время вот-вот остановится. Из своей комнаты Франсуа выходил, только чтобы отправиться на улицу Фуар, на занятия в университет, и вид у него был такой усталый, такой несчастный, что мэтр Гийом даже испугался. Но Франсуа не желал посвящать дядюшку в причину своих страданий. Он не отвечал на его расспросы, всячески избегал его; у него пропал аппетит, и так продолжалось до того утра, когда Франсуа вдруг пришла мысль, что, пожалуй, вовсе не мрачное настроение Колена в тот день повинно в том, что он внезапно заплакал из-за Марион, и потом неожиданно он понял причину.
— Ну конечно же, — бормотал он, размазывая по лицу слезы и стыдясь их, — я просто утратил рассудок.
В тот же вечер он подошел в кабаке к Колену и откровенно сказал ему:
— Колен, я знаю, что стою немногого, но я понял, и мне это пошло на пользу.
Колен возразил ему:
— Парень, ты стоишь больше, чем ты думаешь.
— Возможно, так оно и будет, если ты мне поможешь.
Колен улыбнулся и подвинулся, освобождая место школяру, польщенному его оценкой.
— Я помогу тебе. Обещаю, — произнес Колен, а потом крикнул таким голосом, что все сидящие в кабаке обернулись: — Эй! Вина моему другу Франсуа де Монкорбье, его мучает жажда!
После такого приема Франсуа вновь ощутил радость жизни. Он все ночи проводил в компании сына слесаря и еще лучше узнал его; вместе с ним и Ренье они обходили разные кабаки и пили там, не платя ни гроша. И в «Трюмельер», и в «Свинье-тонкопряхе» Колен для покрытия расходов играл в кости; всегда находился кто-нибудь, кто решался вступить с ним в единоборство, но неизменно проигрывал и оплачивал их выпивку. Франсуа был в полном ошеломлении, и однажды, когда ставка на кону перевалила за четырнадцать экю, он не удержался и вскрикнул, но Колен что было силы пнул его в ногу, и школяр заткнулся. Кости были поддельные.
— Раны Христовы! — чуть позже восхищался Франсуа, чтобы показать, что он все понял. — У тебя при себе точно такие же кости, и ты их подмениваешь.
— И забираю башли, — спокойно промолвил Колен.
Иногда во время их вылазок к Колену подходили какие-то люди подозрительного вида и втихаря обговаривали с ним дела, в которых Франсуа не участвовал. То были бродяги, воры, какие-то жалкие личности с тощими вытянутыми физиономиями и в дырявых башмаках. Колен изъяснялся с ними на том таинственном и непонятном языке, на каком иногда разговаривал с Ренье, языке, смысл которого оставался темен для Франсуа, но эти люди отвечали ему на нем же.
