— На дорогу смотри.
Гай вздрогнул. Покрепче ухватился за руль.
Дорога скользнула в сторону от реки, чтобы потом опять к ней вернуться; пропылил — редкий случай! — встречный грузовик, незнакомый водитель приветственно взмахнул рукой, Гай ответил и долго следил в треснувшее зеркальце за удаляющимся желтым облачком.
— Тебе не скучно целый день одному в кабине? — небрежно спросил Крысолов.
Гай пожал плечами. Вероятно, его попутчик не имел представления ни о прелести одиночества, ни о притягательности бесконечной дороги; объяснять что-либо Гаю никак не хотелось, и потом он только коротко вздохнул:
— Нет.
— И не страшно? — продолжал Крысолов все так же небрежно. — А вдруг мотор заглохнет, или там авария, или сердечный приступ?.. Впрочем, для сердечного приступа ты еще, пожалуй, молоденек.
Гай подозрительно на него покосился. Хотел сказать, что с подозрительными спутниками путешествовать куда опаснее — но не сказал, конечно. И не сказал, что знает Рыжую Трассу, как свою ладонь. И вжился, как в привычную одежду. И что скука приходит, как правило, в шумной толпе…
Среди местной молодежи Гай был безнадежно чужим, как, впрочем, безнадежно чужим он был среди братьев-студентов. Он умел рассказывать анекдоты и органично вписываться в попойки, он даже нравился фермерским дочкам — но своим от этого все равно не становился. Его, кажется, даже побаивались, и в друзья к нему никто не набивался; правда, и обижать не обижали, потому что в драку он бросался не раздумывая и дрался так, как дерутся загнанные в угол звери. И даже парни покрупнее, посильнее и позадиристей предпочитали с ним не связываться — «этот, который… бешеный, ребя, ну его…»
Горластой вечеринке — и даже в компании юных девушек — Гай предпочитал общество старой Тины; сидел, уставившись в огонь, слушал и молчал, истории заканчивались — а он все молчал, и даже старуха понимала тогда, что человек этот не здесь, а где — она догадываться не пыталась…
Гай вздрогнул. Крысолов больше не смотрел в небо, а искоса разглядывал его, Гая, и от этого взгляда ладони, лежащие на руле, вспотели.
— Как ты очутился на этой дороге? — спросил флейтист негромко, будто бы сам у себя.
Гай захлопал ресницами:
— Работаю… Ну, работаю. Работаю, а что?..
— Ничего, — Крысолов хмыкнул, как бы с досадой. — работай себе… В городе что нового?
— Ничего, — эхом отозвался Гай и тут же испугался, как бы его ответ не прозвучал издевкой. — ну, студенты там… бунтуют…
— А ты? Не бунтуешь, ты же студент?
А ты все знаешь, подумал Гай тоскливо. И буркнул сквозь зубы:
— Мне некогда. Летом не заработаю — чего зимой жрать-то?..
— С голоду умрешь, что ли?
Крышу кабины задела ветка, потом еще одна. Дорога сузилась и нырнула в маленькую рощу.
— Тебе что, больше негде подработать? Все-таки студент блестящего университета…
— Что сейчас блестит… — пробормотал Гай угрюмо. — Ничего не осталось… блестящего…
— Да репетитором бы нанялся… несложно и пристойно, а здесь… пыль глотаешь…
— Здесь лучше.
— Объясни.
Гай разозлился не на шутку. Вот прицепился, клещ, ничего не было в договоре о том, что он будет болтать всю дорогу…
— Платят хорошо, — выдавил он неохотно. Передохнул и добавил совершенно неожиданно для себя: — И потом, я отсюда родом.
Нет, ну что за сила дернула за его неболтливый, в общем-то, язык?!
Крысолов хмыкнул. Поерзал, устраиваясь поудобнее:
— Ой как интересно… Из Лура?
— Из Косых Углов. Это западнее.
— Смотри ты, совсем ведь рядом… К родителям ездишь?
Гай хотел соврать, но не решился:
— Нет.
Этим «нет» он изо всех сил попытался поставить жирную точку; Крысолов, однако, плевать хотел на все знаки препинания.
— Нет? Но родители живы, надеюсь?
— И я надеюсь, — пробормотал Гай устало.
— Да где же они у тебя?
— А кто его знает…
И снова они молчали, но Крысолов не отводил взгляда, смотрел на Гая, и сквозь Гая, и внутрь Гая, в самое нутро, и тот не выдержал наконец:
— Ну не хочу я говорить! Причем тут… Мы что, об этом уговаривались? «За жизнь» рассказывать — уговаривались, да?!
— Не кричи.
Гай осекся. Фургончик, пискнув тормозами, остановился у обочины; Гай стискивал зубы, ему казалось, что он — закупоренный кувшин со жгучим содержимым, и печать во-вот слетит, потому что нечто, наполняющее сосуд по самое горлышко, поднимается и растет, и просит выхода…
