Очами души так и видел я того, кто, постучавшись ко мне, умрет однажды от потери крови.
С неизъяснимой нежностью смотрел я на все эти мелкие недостатки.
Бахромой свисавшая паутина в пыльном углу будила мое творческое воображение. Временами мне мерещился в нем силуэт. Понятное дело, женский. Она была молодой, красивой и, конечно, слегка дрожащей от волнения. Молодые таинственные дамы, посещающие сизые от сигарного дыма офисы частных детективов. Они ведь, как правило, совершеннейший клубок нервов. Кому, как не им, стоять у дверей с матовыми стеклами, нерешительно взявшись нежными, чуть вспотевшими пальчиками за дверную ручку…
По правде сказать, я не выкурил в жизни ни одной сигары. Но ведь шеф охраной фирмы все-таки не частный сыщик из романов Раймонда Чандлера, и не для того же день и ночь работают польские спиртзаводы, чтобы я компостировал себе мозги несущественными несоответствиями. Я мечтал, господа. Мечтал о молодой, прекрасной, таинственной, холера, незнакомке!..
Вот тут-то двери и отворились со скрипом, и на пороге возникла моя мечта. Как жаль, что в этот миг ноги мои были не на столе, как у всякого уважающего себя Филиппа Марлоу,[1] а всего лишь на спинке кресла. Порядком ободранного, замечу.
– Пан Малкош? – вопросило видение. – Простите, я туда попала?
Туда. В самое яблочко. В сердце мое. Двадцать девических лет, ну может, самую малость больше. Двадцать сантиметров золотых, как в сказке, волос. Глаза как небо июля, и ресницы двадцатимиллиметровой, навскидку, величины. Двадцать сантиметров декольте, если считать от чуточку заостренного подбородка и туда, вниз. Стянутая лакированным пояском талия – опять же двадцать дюймов, и не больше. Темно-голубое платье с двадцатисантиметровыми рукавами. И двадцать! Двадцать покрытых интенсивно-бордовым лаком ноготков… И ноги, ноги! Ноги, величину которых могла измерить только высшая математика, ибо не могло быть таких длинных ног у такой сравнительно невысокой девушки!..
– Вам что, плохо? – участливо спросила она.
– Никогда в жизни не чувствовал себя так хорошо, – сказал я, отставляя стоявший у меня на бедре стакан на стол. В нем был лимонад. Допускаю, что разбавляют благородные напитки, как правило, жлобы, а не частные детективы, но ведь разбавлял-то я все же не водой из-под крана.
– Там у вас написано, что бюро открыто с восьми до четырнадцати, – сказала Супердвадцатка. – Я могу войти?
– А который час? – заволновался я. – Неужто больше четырнадцати?!
– Если б вы знали, как вы мне нужны, – произнесла она после некоторой паузы, озираясь. Лицо ее было задумчиво. – Вы что, переезжаете?
Я пошевелился, отчего мой так называемый офис заколыхался. Не вставая, широким великосветским жестом я предложил ей любое из трех моих кресел:
– Прошу вас сесть и рассказать мне все по порядку.
И она села, точнее сказать, вступила в тесный контакт с обивкой одного из моих раритетов, окончательно покорив мое сердце полнейшим отсутствием беспокойства за судьбу своего платья. Слезы подкатили к глазам моим.
– Не хотела бы пани выпить? Это снимает стресс.
– Ну разве что чуточку, – вздохнула она. И не было в этом ее вздохе ни капельки осуждения.
Я помчался в соседнюю комнату за вторым стаканом. Его могло и не быть, но он, к счастью, оказался на месте. Я наполнил его водкой от всей души – на три четверти. И она – нет вы только представьте себе! – она улыбнулась мне мягко, задушевно и этак по-свойски отлила половину налитого в мой стакан.
– За здоровье прекрасных дам! – как бывало в армии, воскликнул я, и моя фата-моргана сама потянулась ко мне со стаканом и чокнулась со мной.
У меня и без этой порции в глазах малость двоилось. Господи, клиент! Да к тому же еще и женщина. Молодая, красивая. Не выказывающая никакой неохоты выпить со мной. Сидю… сидящая в моем, курча бляда, кресле… И вообщ-ще…
Нет, похоже, я окосел. Малкош, кретин, ты чего себе позволяешь?! О каком таком «вообще» может идти речь, когда клиент… Или клиентка…
– Дорота Ковалек, – донеслось до моего слуха. – Я в общем-то еще учусь, но… Вот мое удостоверение.
– Пани фотоги… гиенична…
