Циники и сплетники никогда не переведутся на свете, а может, и не нужно, чтобы они переводились, от них порой услышишь такое! К примеру, один из таких циников-сплетников прибыл из Большой Тмутаракани в нашу Малую Тмутаракань с преинтересным сообщением о Митилениче. В Большой Тмутаракани проживала в свое время некая Лена, не грузинка по национальности, высланная из Грузии за троцкистские взгляды, молодая вдовица с малолетним сыном. Сюда же был определен на поселение Дмитрий, или Митя, грузин по национальности, - фамилию его история Большой Тмутаракани не сохранила, поскольку он едва успел зачать Митиленича, как тут же был расстрелян вместе с другими ссыльными. Когда ребенок появился на свет, возникла, само собой, нужда указать его фамилию; и мать, то есть гражданка Лена, из страха, как бы ее не расстреляли вслед за любимым, в книге записей актов гражданского состояния указала не подлинную фамилию, а вымышленную, соединив свое имя Лена и отцовское - Митя. Так появился Митиленич. Никто этой истории не проверял, но в нее поверили, и, когда в кругу циников-сплетников взахлеб обсуждалась очередная жена Митиленича, в его адрес следовало негодующее "черт нерусский".
Это, в общем, все, что касается Митиленича. Теперь обратимся к частностям, то есть возвратимся к тому дню, который, на наш взгляд, заслуживает особого внимания.
Значит, так. Митиленич размышлял, и это было в половине десятого утра по времени того пояса, в котором он размышлял. Была темень, в этих широтах солнце вообще зимой не восходит, кабинет Митиленича был ярко освещен, одна стена, как отмечалось, целиком была отведена под грамоты. Противоположный простенок между окнами занимала задернутая зеленой шторой административно-географическая карта. Прямо перед письменным столом висела, но уже на всю стену и тоже зашторенная карта Обь-Енисейского междуречья и бассейна. Что до рельефной карты, то она помещалась посередке. В то утро Митиленич рассматривал флажки, которыми была утыкана малая карта, и размышлял, как бы зажать в кольцо вора по кличке Ворона, сбежавшего несколько дней назад. Флажки помечали точки, где, по чутью Митиленича, Ворона мог остановиться у осевших в этих местах бывших, а может, и промышляющих воров. Вероятно, то, что надумал Митиленич, сполна удовлетворило его, потому что, задернув шторку, он возвратился к столу, нажал кнопку коммутатора и продиктовал примерно следующее сотруднику на другом конце провода: "Второй опергруппе. Мною было указано предполагаемое местонахождение сбежавшего заключенного Селиванова, он же Еливанов, он же Ливанов, он же Иванов по кличке Ворона. Ему надлежит вернуться в лагерь по своей воле. Дайте понять его пособникам, что нам известно об их содействии в укрывательстве беглого. Они откажут Вороне в убежище. Ему некуда будет деться, а без крова до навигации не продержаться, и он по своей воле вернется в лагерь. Это будет примером для остальных заключенных, а советским людям представится возможность исполнить свой гражданский долг".
Митиленич сделал необходимые пометки в журнале, навел на столе порядок, достал из сейфа толстый пакет и взрезал его. Вынув из пакета папку, он бросил взгляд на надпись... "Каргаретели Иагор Ираклиевич", прочитал он и вскочил как ужаленный. Заметался по комнате. Он шагал до тех пор, пока на лице не проступила испарина. Кинувшись к папке, он перелистал ее, приборматывая: "В таком возрасте!" Успокоившись, Митиленич сел за стол и внимательно прочитал докладную записку на имя начальника Управления: лагерь тщательно и неоднократно обыскивали, перелопатили все сугробы, но никаких следов не обнаружили!..
"Нет, в лагере никто руки на него не поднял бы, если, конечно, не было задания службы безопасности. Его не было. Бежал? Скукожился в машине? С его ростом? Была пурга, и машины в лагерь не заезжали. Бежал с объекта? Но при проверке число вывода и привода совпало. Тогда как же?"
Митиленич помолчал с полчаса. Сощурившись, затребовал чертежи четырнадцатой зоны...
– Никак нет, не желаю знать, немедленно найти и доставить!
