По итогам Зборовского договора в свои имения на Periferia начали возвращаться беженцы, чему крестьяне, успевшие разделить и землю, и панский скарб были вовсе не рады. Панов начали убивать, Варшава возмущаться, Хмельницкий, вполне довольный ситуацией, — вешать и сажать на колья нарушителей конвенции. В итоге по украинам поползли песенки, звучавшие (в наиболее мягком варианте) примерно так: «Ой, бодай того Хмеля перша куля не минула, а вторая устрилыла, прямо в серце угодыла». Поскольку авторов разыскать возможности не было, на колья сажали исполнителей — бандуристов и прочих кобзарей. Однако рейтинг падал, и Хмельницкий, имевший воистину волчье чутье, это понимал. Как понимал и то, что на лаврах почивать рано. Зборовский договор, вполне устраивавший Хмельницкого, так и не был ратифицирован сеймом. Польша вовсе не считала ситуацию разъясненной окончательно. Она сосредотачивалась. Не спеша, учитывая все возможные варианты. В декабре 1650 сейм утвердил новый карательный поход, и ситуация сразу стала складываться не в пользу казаков. То ли, старея, гетман перестал ловить мышей, то ли Фортуна на сей раз слегка задремала, но летом 1651-го в двухнедельном сражении под Берестечком казацкое войско потерпело тяжелейшее поражение. Белоцерковский договор оказался унизителен и тяжек: реестр сокращался наполовину, до 20 000, казацкую территорию ограничили до Киевского воеводства, шляхта получала обратно владения в полном объеме. Ничего удивительного, что по разоренному краю покатились восстания, и земля под гетманом, которому доселе прощалось все, поскольку ему в смысле везения не было альтернативы, закачалась. Со стихийными восстаниями на селе справиться, контролируя казачество, было не так сложно, но 20000 «выписчиков» предпочитали смерть возвращению к полевым работам, и кому, как не Хмельницкому, было знать, что такое казачий костяк, обросший крестьянским мясом? Но при этом Варшава, Белоцерковский договор, в отличие от Зборовского, ратифицировавшая по всей форме, требовала от вельможного пана гетмана скрупулезного выполнения обязательств, хотя бы на подведомственных ему территориях гражданской войны, которая вовсе не факт, что оказалась бы успешной. И самое безотрадное, что — Хмельницкий был слишком умен, чтобы этого не понимать — в случае поражения деваться ему будет некуда. Для поляков он — преступник, чьи деяния срока давности не имеют, и оказаться в их руках в качестве беглеца означает смерть, какие бы соглашения ни были достигнуты (впоследствии именно такая судьба постигла некоторых чересчур заигравшихся соратников гетмана). Прятаться в России, Крыму, Турции? Но после 10 лет практически абсолютной власти такая жизнь будет хуже смерти, тем паче, что татары и турки вполне могут польститься на то, что эмигрант привезет с собой, а если не везти с собой ничего, то, опять-таки, разве это жизнь?
Именно в это время, по свидетельству очевидцев, гетман, и раньше не бывший врагом зеленого змия, начинает закладывать за воротник чересчур, даже по казацким меркам 17 века. И как раз с этого времени принимается искать варианты, рассылая письма во все сопредельные страны, причем особенно не щадя Москву — там эпистолы из Чигирина появляются чуть ли не раз в месяц. А вот переписка с Варшавой практически сходит на нет. Хмельницкий, идеально улавливавший все нюансы настроений в обществе, уже понимает, что, во-первых, новая война с Польшей неизбежна, и совершенно неважно, хотят ее поляки или нет, во-вторых, начать ее придется ему, вне зависимости от желания, а в-третьих, прежде чем начинать, необходимо подыскать широкую спину, за которой в случае чего можно спрятаться. Таковых две — Москва и Стамбул. Но в Турции тяжелый политический кризис — только что удавили султана Ибрагима (кстати, первый, за год до Карла Стюарта, монарх Европы, не убитый втихомолку, а казненный по суду, за профнепригодность и антинародную политику), и вопрос о власти еще далеко не решен. К тому же Турция увязла в разборками с Венецией и Ираном. Да и народ за крымские шалости турок ненавидит почти так же, как ляхов. Молдова и Трансильвания — смешно. Помочь не помогут, а продать продадут. Иное дело — Москва, уже вполне оправившаяся от последствий Смуты. Там, конечно, вольностей куда меньше, чем в Речи Посполитой, однако намного больше, чем в Турции, опять же язык один, вера та же, гаремами там не балуются, в янычарах не нуждаются (своих хватает), никакой миграции голозадых дворян не предвидится — дай Бог не так давно приобретенное Поволжье освоить, и наконец, «местные кадры» на Москве, в отличие от Польши, вполне уважают, будь это хоть татарские мурзы, хоть сибирские князьки. Короче говоря, альтернативы нет. Проблема, однако, заключалась в том, что Москва вовсе не спешила обрадоваться и распахнуть объятия. Там крепко сомневались, нужно ли вообще стране враждовать с Польшей, тем паче за разоренную и крайне проблемную территорию с хоть и единоверным, но психологически надломленным населением. И Хмельницкий продолжал писать, распинаясь в самых теплых чувствах, прося, убеждая и всячески заинтересовывая думских сидельцев…
