— И где она сейчас?
— Кошка-то? У товароведа одного. Если б не кошка эта, что я ему вовремя подсунул, сейчас бы в его делах три прокурора разбирались.
— А у меня — не можете вмешаться?
— Не могу, друг мой, не могу. Ваш случай замкнутый, сами видите. Ваш выбор.
— Ладно. До скорого. Насчет трамвая точно я жив буду?
— Слушайте, ей-богу, поссоримся!
— Ладно. Всего доброго.
Баринов медленно сошел по лестнице, но на лестничной площадке второго этажа развернулся и, задыхаясь, хлюпая носом, побежал назад.
Фатумолог стоял в открытых дверях, поджидая его. Баринов перепуганно отшатнулся. Он понял, что все всерьез.
— Нет, нет, — сказал фатумолог.
— Да подождите вы, черт! Вы же не знаете!
— Знаю, — печально кивнул Малахов. — Все знаю. Это не имеет значения.
— Этого вы знать не можете, — умоляюще сказал Баринов и высморкался. — Этого никто не знает, даже матери не говорил. Я забыл один факт. Я просто побоялся писать, закомплексовал, понимаете? Когда нас в десятом классе возили на стрельбище, меня капитально отлупили…
— Знаю, знаю, — сказал фатумолог, страдальчески морщась. — Военрук не следил, и однокласснички с товарищами из других школ резвились как могли. В детали не входите. Вы крепкий на вид человек, со стержнем, я не думал, что вас так развезет. Хотя предполагать мог, почему и жду. Успокойтесь, это дела не меняет. Вы об этом все равно проговорились.
— Где?! — закричал Баринов.
— Тсс, — сказал фатумолог, не приглашая его, однако, зайти. — В девятнадцатом пункте. С чего бы вы начали рисовать белку — помните? С носа. А если бы не эта история на стрельбище, вы бы ее рисовали с хвоста, потому что в семнадцатом пункте у вас первое пришедшее в голову число — восемнадцать.
Ведь вот сидишь, пишешь — и каждую секунду думаешь: а не слишком ли это я проговорился? можно ли туда залезать? может, эта тема — из числа тех, что мстят за контакт? Может быть, проговариваясь, я и сам на себя уже что-то навлекаю. Вздрагиваю от шорохов, осматриваюсь, трясусь. Ну да ладно. Авось.
Баринов надеялся, что сляжет и тогда автоматически не будет подавать нищим, потому что ему не придется выходить. Но судьба Евгения хранила, и к утру он чувствовал себя здоровым.
По дороге на работу Баринов увидел в подземном переходе женщину лет пятидесяти, раздувшуюся, водянистую, с бессмысленным лицом. Она сидела на картонке и заворачивала в целлофан красную гноящуюся ногу, покрытую чудовищными струпьями и пахнущую так, что прохожие старательно обходили эту нищую. Баринов и в другое время не подал бы ей, потому что побоялся подходить ближе и разглядеть больше. И лишь потом он задумался: в тот день ему попадались только те нищие, которым он скорее всего не подал бы и без эксперимента. Например, было много цыганок с детьми, а нищим с детьми он никогда не подавал, потому что часто за ними наблюдал и знал, что дети были каждый день разные, скорее всего ворованные или взятые напрокат, к тому же подозрительно апатичные и чаще всего спящие — видимо, под транквилизаторами.
Впоследствии он с трудом вспоминал эти три дня, потому что плохо воспринимал окружающее и думал только о прогнозе. Ирке он пока не рассказывал ничего, тем более что забыл спросить у фатумолога, можно ли. Мысль о том, что можно бросить Ирку, казалась ему невероятной. Он давно отказался от убеждения, что может существовать та самая, одна-единственная, и потому любил Ирку спокойной и ясной любовью. Африканских страстей не было — была обоюдная приязнь, привычка, сходство, и он совсем уже было смирился с тем, что ничего лучшего не бывает. Тоска мучила его. Иркины родители его любили. Иркина сестренка души в нем не чаяла, и он помогал ей писать сочинения. Ирку бросил бариновский предшественник, и прибавлять ей такого опыта мог только законченный подонок.
Собственно, перед ним стояло два выбора: один касался чужой жизни, другой — его собственной измены два года спустя, но тут, по сути, выбирать было не из чего: девушка была ему написана на роду, а раз написана на роду — значит, это действительно была его девушка. Он поторопился и будет за это платить. Но если бы не Ирка, он неизвестно как прожил бы два поганых года после того, как отпустил на все четыре стороны самую долгоиграющую кандидатку на роль единственной. Ирка спасла его и спаслась сама. Он не мыслил себя отдельно. К вечеру третьего дня он решил напиться и организовал в редакции грандиозную попойку за свой счет, благо выдали получку и уговаривать остальных не пришлось.
