— Начнем, пожалуй! — на правах старейшины, поднявшись, сказал Перегудов и извлек из старого вещмешка шесть походных армейских алюминиевых кружек.
И все встали, глядя на Трубача.
— Конечно, Коля, тридцатка — не деньги, — продолжил Иван. — Но тридцать летвсе-таки возраст. Спасибо, брат, что родился, что воевал с нами рядом, спасибо, что выжил… На первый тост, конечно, положено шампанское… Но мы не дамы. Так что «содвинем бокалы, наполним их разом» добрым медицинским спиртом и выпьем за тебя, чтобы еще столько, столько и полстолька… И содвинулись, и звякнули кружки, и, выдохнув, выпили они их до дна. И только Пастух, держа пожизненный обет, по такому случаю чуть пригубил за друга.
Глаза у всех смягчились, потеплели, даже, кажется, повлажнели.
— Амба! — сказал Пастух. — Поскольку ты, лейтенант Ухов, у нас сегодня вроде как младшенький, — не откажи по дружбе. В багажнике под брезентом — котел с пловом. Еще горячий небось. Тащи его сюда.
— Есть, капитан! — улыбнулся Ухов, поднялся во весь свой огромный рост и отправился за пловом. Пастух переглянулся с остальными, и все уставились в широкую медвежью спину Трубача.
Именинник распахнул заднюю дверцу «джипа» с притороченной запаской. В обширном пространстве за сиденьями и правда громоздилось нечто, любовно укутанное толстым зеленым брезентом. Николай откинул его.
Никакого котла там не оказалось. Там лежала длинная коробка, обернутая белоснежной бумагой. В таких прочных коробках торговцы цветами возили теперь роскошные голландские розы.
Все молчали и ждали. А он стоял и смотрел на эту коробищу. Потом нерешительно прикоснулся, поднял. Вес оказался внушительным. Он сорвал упаковочную бумагу, приоткрыл коробку и замер. Внутри оказался чехол, который он узнал бы и ночью, на ощупь, с закрытыми глазами. Обитый черной тонкой замшей чехол лучшего в мире французского саксофона «Salmer».
Ухов стоял и тупо, словно онемев, смотрел на чехол, не смея щелкнуть застежкой. Но вот, будто набравшись храбрости, протянул руку и отбросил верхнюю крышку. И в глаза ему сверкнул серебристый инструмент, о каком он не смел и мечтать. Великолепный альтовый сакс, точь-в-точь как у первых джазменов мира.
Тут он заметил в уголке сложенную вдвое поздравительную открытку, схватил ее, развернул — и она тоненько зазвенела игрушечным клавесинчиком, проигрывая мелодию «Happy Birthday».
Внутри на мелованной бумаге оказались и поздравительные стишки домашнего приготовления, написанные размашистым почерком Артиста:
Машинка для проверки слуха-
Играй на ней, наш толстый Ухов,
Играй и классику, и джаз,
И рэп, и блюз, и па-де-грас,
И рок-н-ролл, и буги-вуги
И для друзей, и для подруги…
И внизу пять подписей в столбик: Пастух, Док, Боцман, Муха, Артист.
Тут же лежала и сурдина. И три изумительных мундштука — готовились друзья загодя, продумали все.
Видно, нервишки еще пошаливали. Николай понял, что сейчас не выдержит. И тогда он бережно взял в руки это сверкающее чудо, поднес к губам, пробежался толстыми пальцами по легчайшим сверкающим клапанам. И осторожно выдул протяжную, сипловато-гортанную ноту, полную такой боли и радости, какую никто никогда не сумел бы передать словами.
— Ну как, не горячо? — улыбнулся Пастух. Вопреки обыкновению, по случаю юбилея друга выпили немало, но почти не захмелели и, раскинувшись на лесной траве под березами, свободно, никуда не спеша, говорили, глядя в огонь костра, о самом важном и памятном для них.
— Эх, ребята! — с грустью вздохнул Док и закурил «Мальборо». — Если бы не Колькин юбилей, когда б еще собрались все вместе?
— Живем не поймешь как, — подтвердил Муха, — не видимся месяцами. Не по-людски как-то… — Олег прав, — продолжил Док. — Вроде и денег теперь навалом, и работа приличная, а тоска какая-то… Так что причину твоей болезни, Николай, я очень даже понимаю. И не только как врач. Да и не болезнь это, строго говоря.
— А что? — спросил Трубач.
— Обычная реакция здорового организма на сумасшедшее время. И вот сижу я, смотрю на вас и спрашиваю себя: кто все-таки мы такие?
— Чего тут гадать? Наемники!.. — сказал Мухин. — Кто ж еще? Дикие гуси… Нам платят — мы делаем.
