Мама, чтобы детей беречь...
Пока это были не стихи, только их завязь. То, что уже сложилось, не удовлетворяло Шорохова, конец не просматривался совсем, там всплывала лишь одна, ни с чем еще не связанная строчка:
Все имеет предназначенье...
Все, значит, и человек тоже. Но какое? В связи с чем? Тут брезжила какая-то мысль, но то пока была далеко не поэзия. Удастся ли выразить словом то, что слышится в природе и будит стихи? Этого Шорохов не знал. Мука и счастье искусства в том, что никому не известно, что выйдет из замысла и выйдет ли вообще. Недаром Пушкин, написав однажды изумительные строчки, запрыгал от восторга и закричал: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын, ай да молодец!" Или что-то в этом роде. Пушкин!
Так все трое долго брели в молчании и каждый беседовал со своей душой. Впереди Шорохов: он шел, тяжело уминая песок и словно ничего не видя вокруг. Или, наоборот, видя все. Легкий шаг Гриднева петлял вдоль узкой полосы песка, к которой подкатывал прибой. Этапин неукоснительно держался той линии, где лежала галька; полноватый и рыхлый, он оказывался проворным тогда, когда наклонялся за камешками. Тут взмах его руки был быстр и точен, как бросок змеи.
- И что вы там нашли, в этом песке? - спросил он внезапно.
- Не в песке, - Гриднев рассеянно улыбнулся. - На нем. Или в море.
- А, букашки! Действительно, их тут многовато... Но при чем тут море?
- Не знаю, и это самое интересное.
Приостановившись, Шорохов взглянул под ноги и слегка опешил. Он шел по живому ковру! Всюду, сколь видел глаз, у самой черты прибоя, на узкой кромке песка вяло копошились светло-кофейные, едва различимые божьи коровки. Сотни, тысячи, может быть, миллионы необъяснимо стянулись сюда, к готовому их слизнуть морю, и так, похоже, было везде, возможно, на всем грохочущем побережье. Шорохов озадаченно отступил. Что означала эта нелепая игра со смертью? Ни одна букашка не спешила к воде, но и не стремилась прочь; все словно ждали чего-то.
- Что с ними?..
Гриднев не отозвался, Этапин слабо пожал плечами.
- Какой-то инстинкт, надо будет при случае спросить у энтомологов.
- Вот как? - Шорохов снова взглянул на насекомых, и ему почему-то стало не по себе. - Выходит, для вас, ученых, это такая же загадка, как для меня?!
- Не совсем. - Голос Этапина прозвучал добродушно, но в темных, немного навыкате глазах мелькнула ирония. - Просто мы не всезнайки, не надо путать. Более того, мы считаем безответственным выходить за пределы своей компетенции. И не спешим видеть во всяком новом для себя явлении загадку. К примеру, сам факт массового скопления божьих коровок лично для меня не новость, я читал о нем в литературе. Следовательно, энтомологи давно знают об этом явлении и, возможно, уже изучили его настолько, что слово "загадка" вызовет у них лишь улыбку. К чему же эмоции, если информация не проблема? Хотите, я утром свяжусь с Москвой и получу нужные сведения? Тут нет проблемы.
Шорохов с сомнением покачал головой. Спорить с ученым он не мог, но и не мог согласиться, что вот это безмолвное, к ночи, устремление жизни навстречу гибельному накату волн для кого-то ясно, как дважды два. Сегодня он сам чувствовал в этом море, в этой гряде облаков, в этом вечере что-то необычное. Неужели его спутники вовсе лишены чутья?
Он с надеждой взглянул на Гриднева, чьи губы под конец речи Этапина тронула едкая неохотная усмешка.
- Могу добавить, - так же нехотя сказал тот, - что дурным тоном в нашей среде наравне с "загадкой" стало и слово "ученый". Да, да! Все мы нынче стоим у конвейера индустрии знаний, каждый знает свою гайку, и потому мы предпочитаем называть себя научными работниками. Иначе неловко. Надеюсь, вам больше ничего разъяснять не надо?
- Надо! - Шорохов остолбенел. - Это чудовищно! Это неправда!
- Но это факт, - узкое худощавое лицо Гриднева напряглось. - Хотя и неправда... Хотите, вот прямо сейчас все изменится? Хотите, мы, как в дни Ньютона, снова станем мальчишками, которые играют красивыми раковинами на берегу, тогда как позади катит свои волны неведомое?
Лицо Гриднева озорно осветилось, с него спало десять, двадцать, а то и больше прожитых лет.
