Мы с Бычковым сели друг напротив друга. Потолок в кабинете казался бесконечно высоким. Из стены торчала белая раковина, под ней – урна. «Это хорошо, – отметила я про себя. – Вдруг опять начнет тошнить». Тошнота теперь подкатывала к горлу от любого волнения, от любой неприятной мысли, и в каждом здании я искала глазами урну или туалет – на всякий случай.
– Ну, рассказывай, что случилось, что беспокоит?
Я замешкалась.
– Перечислить?
Бычков ободряюще кивнул. Я назвала все свои симптомы: учащенное сердцебиение, боли в груди, тревога и так далее.
– Мама же говорила вам это по телефону…
– Мама мамой, а я хочу услышать тебя. При каких обстоятельствах стало плохо?
Вернулась медсестра, села за второй стол и приготовилась записывать. Я почувствовала себя неуютно, как в зале суда или на каком-нибудь реалити-шоу. В приоткрытое окно струился морозный воздух. Я понятия не имела, что говорить этим людям.
Бычков попросил вспомнить все события того дня, когда случился первый приступ – во сколько встала, что ела, куда шла и что видела. С этой задачей я более-менее справилась. Проснулась в 7:30, умылась, оделась, позавтракала. Был ужасный холод – по дороге к метро замерз и разрядился айпод. Спустилась в метро, в вагоне меня зажали, но это было ничего, ехать всего четыре минуты. «Я учусь в лингвистической гимназии», – зачем-то пояснила я и назвала номер школы.
Почему-то мы встали в тоннеле. Сердце заколотилось так, будто чего-то испугалось. Тошнота накатила и схлынула, и все повторилось. С каждой волной она забиралась все выше. Я сдерживалась до последнего, едва дотерпела, пока поезд снова тронется и доберется до станции. На платформе меня вырвало. На воздухе немного полегчало, но в школу я не пошла, вернулась домой. Подумала, что у меня что-то с сердцем. Но врачи ничего не нашли.
Медсестра выборочно конспектировала мои слова. Бычков кивал, сложив пальцы куполом.
– Это случилось на той самой станции? – уточнил он.
Я покосилась на урну, чтобы убедиться, что она все еще там. Бычков отследил мой взгляд.
Он еще чего-то ждал, и я рассказала о царапинах и травмированной ноге, но они уже зажили, а приступы страха и тошноты остались. И с каждым днем становились сильнее, оттесняя меня все глубже и глубже, туда, где никто не найдет.
Бычков не торопил меня, как будто у него было все время в мире. Он смотрел дружелюбно, а вовсе не изучающе, как смотрят врачи, и не с трагичной жалостью, как мама и некоторые учителя. А Алинка, с которой мы раньше общались, отстранилась и вообще старалась на меня не смотреть. Говорила куда-то в сторону.
О теракте я рассказала Бычкову сухо, как в новостях.
– Бомба взорвалась в соседнем вагоне, меня почти не задело. Не понимаю, почему у меня все это началось.
Медсестру такая лаконичность явно разочаровала, она ожидала большего.
Я замолчала, но мысли умолкать не собирались. А что, если бы тот мужчина в колючем пальто, который стоял между мной и взрывом, отошел? Я бы, конечно, встала на его место, я любила прислоняться к двери между вагонами, так балансировать легче.
Этот мужчина, как и я, читал с телефона. Сейчас я думаю, что так и не увидела его лица, только пальто и запомнилось.
Бычков вопросительно на меня посмотрел. Видимо, хотел, чтобы я продолжала.
– Все произошло очень быстро. Я плохо помню, – сказала я.
Это была неправда. Я помнила абсолютно все. Стекло разлетелось, и в вагон хлынула ударная волна – жар, пыль, осколки и острый дым. Должно быть, мужчина погиб сразу. Казалось, от пальто остались только полы и рукава. Оголенная, обожженная чернотой спина покрылась какой-то жидкой вязкой гарью, похожей на кипящую нефть. Или это кровь так смешалась с пеплом? Резко запахло горелой шерстью и дымом, как от петард. Я мысленно попросила его: «Вставайте!», но он лежал неподвижно. Я понадеялась, что его просто оглушило и он встанет, когда придет в себя.
Двери заклинило, люди бились, кричали. Высокий мужчина взревел, чтобы все отошли, и стал разжимать дверь большой, как медвежья лапа, рукой – окровавленные пальцы тут же пожелтели от напряжения. К нему присоединились еще двое. Другие мужчины навалились на оставшиеся двери.
