– Он знает про вас все, – заявил Безумный Отто Баварский и затрясся от беззвучного хохота.
Я стыдливо взял конфетные обертки – эти свидетельства моего поражения, – чувствуя, как еще десять лишних фунтов нарастают у меня на боках.
– Приходите! – повторил свое приглашение Хопвуд. – Покатаетесь на карусели. Проверите, правда ли, что невинный юный Давид навеки повенчан со старым чертякой Калигулой. Придете?
И укатил в своем коричневом твидовом костюме и в коричневой кепке, с улыбкой глядя только вперед.
А я пошел обратно к музею меланхолии, созданному А. Л. Чужаком, и попробовал заглянуть внутрь через покрытое пылью окно.
На маленьком столике рядом с продранной кушеткой лежала кучка ярких оранжевых, желтых, коричневых шоколадных оберток.
«Неужели они все мои?» – подумал я.
«Мои, – признался я сам себе, – вон какой я пухлый, но он, он – псих!»
И я пошел покупать мороженое.
– Крамли?
– А вроде меня звали Шеф-щен?
– По-моему, я нащупал кой-какие намеки, кто убийца.
Наступила долгая тишина, подобная молчанию моря, – видно, Крамли положил телефонную трубку, взъерошил волосы и снова поднес трубку к уху.
– Джон Уилкс Хопвуд, – объявил я.
– Вы забываете, что никаких убийств пока не было, – сказал Крамли. – Есть только предположения и подозрения. Между тем существует такое учреждение, как суд, и такое понятие, как доказательства. Нет доказательств – нет дела, и вам так поддадут с вашими намеками, что вы неделю на задницу сесть не сможете.
– Вы когда-нибудь видели Джона Уилкса Хопвуда голым?
– Ну хватит!
Шеф-щен повесил трубку.
Когда я вышел из телефонной будки, шел дождь. Почти сразу же телефон зазвонил, будто знал, что я еще не успел уйти. Я схватил трубку и почему-то закричал:
– Пег!
Но услышал только шум дождя и чье-то тихое дыхание за много-много миль отсюда.
«Больше не буду отвечать на звонки в этой будке», – подумал я.
– Сукин ты сын! Попробуй-ка схвати меня, мерзавец! – заорал я.
И повесил трубку.
«Что я наделал? – подумалось мне. – Вдруг он все слышал и явится сюда?»
«Дуралей!» – подумалось мне.
А телефон зазвонил снова.
Надо было отозваться, может быть, даже извиниться перед этим далеким дыханием и сказать, что я прошу не обращать внимания на мое хамство.
Я взял трубку.
И услышал, как в пяти милях от меня грустит одинокая леди.
Фанни. Она плакала.
– Боже мой, Фанни! Это ты?
– Да-да! Господи Иисусе, помоги мне! – Она захлебывалась от слез, задыхалась, давилась словами. – Пока взбиралась по лестнице, чуть не умерла. С тридцать пятого года я по ней не поднималась! Где ты прячешься? Все рухнуло. Жизнь кончена. Все поумирали. Почему ты мне не сказал, что они умерли? Господи, господи! Какой кошмар! Ты можешь сейчас приехать? Джимми, Сэм, Пьетро! – Она завела литанию, а я от тяжести своей вины перед ней вжался в стенку телефонной будки. – Пьетро, Джимми, Сэм! Почему ты мне врал?
– Я не врал, я просто не говорил.
– А теперь вот Генри, – прорыдала она.
– Генри? Да что ты! Он же не…
– Упал с лестницы!
– Но он жив? Жив? – завопил я.
– Слава богу, лежит у себя в комнате. Отказался от больницы. Я услышала, что он упал, и выскочила. Вот тогда и узнала про то, о чем ты мне не сказал. Генри лежал, стонал, ругался и всех их перечислил. Джимми, Сэм, Пьетро. Зачем ты принес в наш дом смерть?
– Фанни, я здесь ни при чем!
– Приедешь и докажешь. У меня три майонезные банки с мелочью. Возьми такси, пусть шофер поднимется, я с ним из этих банок расплачусь. Да, когда приедешь и постучишься, как я узнаю, что это ты?
– Ох, Фанни, может, и сейчас с тобой разговариваю совсем не я? Откуда ты знаешь?
– Я ничего не знаю! – жалобно заплакала Фанни. – В том-то и ужас! Я ничего, ничего не знаю!
– В Лос-Анджелес, – сказал я шоферу такси десять минут спустя. – За три майонезные банки.
– Алло, Констанция? Я в телефонной будке напротив дома Фанни. Вы не могли бы приехать? Надо ее отсюда выволакивать. Она страшно напугана.
– И есть причина?
Я глядел на многоквартирный дом, где жила Фанни, и гадал, сколько тысяч теней населяют его сверху донизу.
– На этот раз есть.
– Иди к ней. Охраняй ее. Я приеду через полчаса. Наверх подниматься не буду. Как хочешь убеди ее спуститься, и мы увезем ее. Беги.
