Рот Генри ожил.
– Ага! Риглис-гам – двойная мята – с нею жизнь вдвойне богата! Кто не верит – выйди вон! – Он со смехом взял меня за локти. – Да ты неплохо выглядишь, брат! Это я тебе не глядя говорю. А голос у тебя всегда был как у чуваков, которые на экране.
– Сказывается привычка нырять в кино с головой…
– Ну, дай же я тебя помну, братишка. Ага, чую, без пива тут не обошлось…
– Ты выглядишь просто шикарно, Генри.
– Мне самому всегда было интересно – как я выгляжу…
– Примерно так же, как Билл Робинсон бил степ.
– Кстати, я правильно попал в его туфли? Только не говори «нет»!
– Абсолютно точное попадание. Спасибо, что пришел, Генри.
– А как не прийти? Уже лет сто носа на кладбище не совал. Могилки уже по ночам снятся. А что здесь за кладбище, брат?
Я оглянулся на псевдовосточный фасад театра Граумана.
– Кладбище призраков. Я сам их так назвал, когда мне было лет шесть. Был в кино, прокрался за экран – и увидел всех этих черно-белых тварей изнутри. Представляешь, перед тобой огромный Фантом[349], который играет на органе, а потом сбрасывает маску и вырастает еще больше, во весь экран, и хочет убить тебя взглядом… И все это двигается прямо у тебя перед глазами – серое, полуразмытое… И ты знаешь, что эти актеры давно умерли… Что они – настоящие призраки. И они прямо рядом с тобой…
– И ты рассказал об этом своим предкам?
– Обижаешь.
– Благоразумный мальчик… Чем-то таким восточным потянуло. Мы уже у Граумана? Сразу чувствуется. Не какая-нибудь тебе дешевая забегаловка.
– Сюда. Давай подержу дверь.
– Э, да тут темнотища. Фонарик взял? Надо всегда ходить и размахивать фонариком, чтобы все думали, что ты крутой.
– Вот фонарь, Генри.
– Говоришь, призраки?
– Тридцать лет по четыре сеанса в день.
– Не надо придерживать меня за локоть. Я так чувствую себя беспомощным. А если упаду, лучше сразу пристрели!
И он пошел сам, почти не касаясь кресел, по направлению к оркестровой яме и дальше – туда, где шумел бескрайний черный океан.
– Здесь что – еще темнее? Дай-ка включу фонарик.
Он нажал на кнопку.
– Ну вот, – улыбнулся он. – Так-то лучше.
В цокольном этаже совсем не было освещения. И по всему коридору – комнаты, комнаты, комнаты… Все увешанные зеркалами, в которых множились и дробились блики. И пустота – целое море безжизненной пустоты…
Мы вошли в первую, самую большую. Генри встал посередине и пустил луч фонаря по кругу, как будто это был луч маяка.
– Да тут и правда их полно…
Луч захлебнулся и потонул в океанских глубинах.
– И они здесь другие – чем наверху. Словно еще призрачнее. Меня всегда смущали зеркала и то, что принято называть отражением. Как будто это ты – но еще один… Где-то там, подо льдом, метра полтора в глубину… – Генри протянул руку и коснулся зеркальной поверхности. – Эй, есть тут кто?
– Только ты, Генри, – ты и я.
– Проклятье… Хотел бы я знать это наверняка.
Мы двинулись вдоль холодной череды зеркал.
И они, призраки, не заставили себя ждать. Причем не просто призраки. Вполне реальные надписи. На зеркалах. Наверное, я чересчур порывисто вздохнул, потому что Генри направил фонарик мне в лицо.
– Что – увидел там что-то, чего я не вижу?
– Да, черт возьми!
Я протянул руку к мертвяще-холодному окну в другое время.
На пальце остался след древней губной помады.
– Ну? – Генри наклонился вперед, как будто пытался что-то рассмотреть. – Что там?
– Марго Лоренс, R. I. Р.[350], октябрь, 1923.
– Кто-то прикопал ее здесь, за зеркалом?
– Не думаю. Вон там, выше на целый метр, еще одно: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.
– Ни о чем не говорит.
– Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.
– Есть! – сказал Генри. – Эту я помню. Фильм был немой, но один мой зрячий дружок читал мне титры. Точно – Карла Мур! И не в последней роли.
Я посветил фонариком.
– Элеонора Твелвтриз, апрель двадцать шестого, – прочитал я.
– Помнишь, «Кот и канарейка»[351] – но, кажется, там была… Хелен Твелвтриз?
– Может, это ее сестра? А может, и нет. Трудно сказать, когда кругом сплошные псевдонимы. Люсиль Лесюэр стала Джоан Кроуфорд[352], Лили Шошуан – Клодетт Кольбер[353], Глэдис Смит – Кэрол Ломбард
