Весь день крохотный унылый фонарь светил сквозь туман, - то красным светом, и тогда белая пелена окрашивалась в янтарно-желтые тона, а то молочно-белым, и с каждого древесного листа срывались тяжелые водяные капли. Каждый цветок, задремавший в саду, украсился росным ожерельем; и одна лишь мокрая насквозь, старая лесная ворона навестила в тот вечер одинокий домик, крича: "Карр! Карр! Карр!" - и сразу же улетела прочь. Но Гризельда слишком хорошо знала характер брата, чтобы заговаривать об этом или жаловаться. Она весело распевала, хлопоча по дому, хотя на сердце у нее было тяжелее, чем всегда.
На следующий день Джон вышел из дому посмотреть, как там его стадо. И, куда бы он ни направился, красное солнце словно бы следовало за ним. Когда он наконец отыскал овец, к тому времени они насквозь промокли в липком тумане и в страхе сбились в кучу. Завидев Джона, они заблеяли хором:
- О хозя-а-а-ин!
Джон пересчитал овец. Чуть в стороне от других стоял его старый баран Солл с мордой черной точно сажа; а верхом на нем восседал, распевая и подскакивая, еще один эльф, - озорной, лукавый, весь в алом, - словом, из числа тех, что дразнили Джона через дымоход. Пылая яростью, Джон подобрал с земли пригоршню камешков и бросился к Соллу через все стадо. Овцы с блеянием прянули во все стороны и исчезли в тумане. А эльф, усевшись на баране боком, сжал его маленькие уши между указательным и большим пальцем, и чем быстрее мчался Джон, тем быстрее скакал Солл, - пока молодой фермер не расшвырял все свои камешки. Только тут, оглядевшись, Джон обнаружил, что рядом - ни души, а вокруг - болото, да такое грязное и туманное, что до самого вечера искал он дорогу назад. И только пение Гризельды над горшком с похлебкой наконец-то вывело его к дому.
На следующий день Джон искал овец повсюду - но так ни одной и не нашел. Он бродил туда-сюда, кричал, и звал, и свистел Плуту, пока, наконец, оба не устали и не отчаялись, и не измучились жаждой. Однако же в воздухе словно дрожало блеяние овец, и чуть слышный, мелодичный звук колокола звенел в тумане, не умолкая. И Джон понял, что эльфы спрятали его овец, и возненавидел их еще сильнее прежнего.
После того он уже не ходил в поля, ярко-зеленые под заколдованным туманом. Джон сидел дома и злился, глядя через дверь на тусклые леса вдали, отсвечивающие алым бликом под крохотным красным солнцем. Гризельда уже не могла петь, - так она устала и проголодалась. Когда же начали сгущаться сумерки, она вышла в сад собрать последние стручки гороха на ужин.
И пока Гризельда лущила горох, Джон, сидя в четырех стенах, снова заслышал крохотные тимпаны и далекие трели рогов, и нездешние звонкие голоса, подобные скрипкам кузнечиков, что звали ее и звали, и понял в сердце своем, что ежели не смягчится и не подружится с эльфами, то в один прекрасный день Гризельда непременно убежит к ним и бросит его на произвол судьбы. Джон почесал свою лохматую голову и принялся грызть широкий большой палец. Эльфы похитили его отца, похитили мать, могут и сестру отнять - да только он все равно не сдастся!
Так что Джон прикрикнул на сестру, и Гризельда, дрожа от страха, вернулась из сада с корзинкой и миской, и уселась дочищать горох в полутьме.
А по мере того как сгущались тени и на небе вспыхивали звезды, зловещее пение раздавалось все ближе, и вот послышались возня и шорох на кровле, и легкое постукивание в окно, и Джон понял: эльфы вернулись, да не в одиночестве, не один, не два и не три, но всей шайкой, всем своим племенем, чтобы досаждать ему и сманить из дому Гризельду. Фермер стиснул зубы и заткнул уши пальцами, но когда, широко раскрыв глаза, он увидел, как эльфы скачут и кувыркаются, точно пузырьки в стакане, точно язычки пламени среди соломы, прямо у него на пороге, долее сдерживаться он не смог. Он схватил Гризельдину миску и швырнул ее, - вместе с водой и горохом, - прямо в хихикающие физиономии Маленького Народца! Раздался чуть слышный, пронзительный, чирикающий смех, топоток убегающих ног, - и все стихло.
Гризельда с трудом сдерживала слезы. Она обняла брата за шею и уткнулась лицом в его рукав.
