Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера - страница 11

Шмид протестующе воздел руки:

— Опубликовать произведение архиеретика? Он ведь сам загубил свою репутацию.

— Если однажды он и проявил слабость, то разве это значит, что он был неправ во всем? Он достоин жалости, а не презрения, — возразил Лессинг, — ведь он отрекся исключительно под страхом смерти.

Но Эберт с сомнением покачал головой и заявил:

— Должен признаться, дорогой мой Лессинг, я тоже не понимаю, кому пойдет на пользу такая публикация.

— Истине!

Цахариэ уткнулся жирным подбородком в воротник, он не желал расставаться с репутацией сатирика, принесшей ему некогда известность. И когда он заговорил, скрытая ирония явственно чувствовалась в его то слишком громком, то неестественно тихом голосе:

— Истина — какое великое, многозначительное слово! — произнес он с издевкой. — Истина! Но мы ведь учим и воспитываем не для того, чтобы снискать славу правдоискателей!

Он помолчал и продолжал уже серьезно:

— Так вот, я не спрашиваю, подобно нашему милейшему Эберту, кому это пойдет на пользу, я спрашиваю, кому это повредит, если кое-что так и сгинет в безвестности, сокрытое плащом Клио?

Лессингу претили подобные разговоры. Ведь известно: истина никогда не прокладывает себе дорогу сама. Желая положить конец спору, он холодно произнес:

— Не знаю, должны ли мы жертвовать счастьем и жизнью ради истины; и уж во всяком случае, мужество и решительность, необходимые для этого, суть качества, которые у нас либо есть, либо их нет. Но одно я знаю твердо: если хочешь служить истине, то твой долг делать это до конца или не делать совсем, а если делать, то ясно и недвусмысленно, без недомолвок, без сомнений в ее силе и полезности!

Тем самым вопрос для него был исчерпан. Книгу он спрятал в портфель. Он уже понял, что и в Вольфенбюттеле ему суждено вершить свою миссию в одиночку, без чьей-либо помощи и поддержки.

День завершился за вином и картами, и все, даже Цахариэ, сошлись во мнении, что Лессинг — один из самых остроумных и компанейских людей из всех, с кем им доводилось встречаться.

Всякий раз, когда выдавалось свободное от работы в библиотеке время — а там потребовалось немало изменений и нововведений, многое приходилось совершенствовать, Переиначивать, вносить в картотеки и каталоги, — Лессинг уединялся в тиши своего кабинета и трудился над трактатом о неугомонном Беренгаре Турском. Прежде всего, ему удалось пролить немало света на мрачные времена ранних теологических споров. А затем он подробно исследовал все «за» и «против» неведомой до того времени апологии Беренгария.

Беззастенчивое замалчивание и поношение правдоискателя сами по себе уже стоили того, чтобы отдать делу все силы. Им овладел восторг первооткрывателя.

Как-то раз библиотечный служитель Хельм принес ему в уединенный замок с почтовой станции корзину, аккуратно завернутую в белую тряпку и крепко зашитую с краю. Каким знакомым ароматом наполнилась сразу его комната! Ева Кёниг, добрая подруга, прислала ему в Вольфенбюттель из Гамбурга копченое мясо и спаржу…

Итак, он отложил свою работу и принялся размышлять о своем незавидном положении. Конечно, он тысячу раз поблагодарил в ответном письме «милую госпожу», однако дал ей понять, что не только копченым мясом и спаржей жив человек, но и в гораздо большей степени дружеской беседой, будь то беседа личная или посредством писем.

Его чрезвычайно угнетало одиночество в огромном замке, ибо день за днем он мучительно ощущал, как не хватает ему живого общения с художниками и купцами Гамбурга, актерами и книгоиздателями города, молодым Бахом и молчаливым Маттиасом Клаудиусом и, конечно, Гердером, который напоследок посетил его; да и со своими новыми друзьями, профессорами из Брауншвейга, он виделся редко.

А то общество, которое было ему здесь доступно, не привлекало его. Однажды библиотеку посетил надворный советник судебной палаты, другой раз — ректор Хойзингер, а еще как-то раз — генерал-суперинтендант Книттель — тот самый, что обнаружил в Вольфенбюттеле фрагмент сочинения Вульфилы. Лессинг принимал их, давал пояснения и отправлял восвояси. И при этом томился от тоски по нормальному человеческому общению.