Занавес раздвинулся теперь стремительно, в раме показался офицер и проронил как бы мимоходом:
— Научитесь узнавать людей, достойных доверия!
Занавес сомкнулся, и Вильгельму не пришлось ломать голову, дабы признать того самого офицера, что обнимал его в графском парке и по чьей вине Вильгельм заподозрил в Ярно вербовщика. Но каким образом тот попал сюда и кто он такой, — осталось для Вильгельма полнейшей загадкой.
«Ежели столько людей принимали в тебе участие, наблюдали твой жизненный путь и знали, что бы следовало тебе делать, почему они не направляли тебя строже, решительнее? Почему потворствовали твоим забавам, а не отвлекали тебя от них?»
— Не обвиняй нас, — раздался голос. — Ты спасен, ты па пути к цели. Ни в одной своей глупости ты не раскаешься и ни одну не захочешь повторить, — лучший удел не может выпасть человеку.
Занавес разверзся, и во всех своих доспехах в раме явился старый король Датский.
— Я дух твоего отца, — промолвил образ на портрете, — и удаляюсь утешенный, ибо упования мои исполнились для тебя в большей мере, чем дано было мне постичь их. На кручи взбираются лишь обходными тропами, а на равнине от одного места к другому ведут прямые пути. Прощай и вспоминай меня, когда будешь вкушать то, что я тебе уготовал.
Вильгельм был потрясен, ему слышался голос отца, но Это был тот и не тот голос; смешение действительности и воспоминания привело его в полнейшее замешательство.
Не успел он опомниться, как появился аббат и встал за зеленым столом.
— Подойдите сюда! — позвал он изумленного друга.
Вильгельм подошел и поднялся по ступеням. На столе лежал небольшой свиток.
— Вот предназначенное вам Наставление, — заявил аббат. — Проникнитесь им, оно содержит мысли первостепенной важности.
Вильгельм взял свиток, развернул его и прочел: НАСТАВЛЕНИЕ.
Искусство вечно, жизнь коротка,[72] суждение трудно, случай быстротечен. Действовать легко, мыслить трудно, претворять мысль в действие — нелегко. Всякое начало радостно, порог — место ожидания. Мальчик дивится, впечатление руководит им, он учится, играя, суровая правда его пугает. Подражание присуще нам от рождения, но трудно распознать, что достойно подражания. Редко открываем мы прекрасное, еще реже умеем его оценить. Нас манит высота, но не ступени к ней; обратя взор на вершину, мы предпочитаем идти равниной. Преподать художество можно лишь отчасти; художнику оно нужно целиком. Кто научился ему вполовину, постоянно ошибается и много говорит; кто овладел им полностью, тот занят делом, а говорит редко или погодя. У тех нет тайн и нет силы, учение их — точно испеченный хлеб, вкусный и сытный на один день; но муку нельзя сеять, а семена незачем молоть, слова хороши, но они не самое лучшее. Лучшее в словах не выразить. Превыше всего дух, что вдохновляет нас к действию. Действие постигается лишь духом и воспроизводится им. Никто не знает, что делает, поступая как должно. Но недолжное мы всегда сознаем. Кто орудует только знаками, тот педант, ханжа или тупица. Таких великое множество, и вместе им раздолье. Их болтовня отталкивает ученика, а упрямая их посредственность запугивает самых лучших. Учение настоящего творца служит к вразумлению, ибо где недостает слов, там за себя говорит дело. Настоящий ученик научается извлекать неизвестное из известного и тем приближается к мастеру.
— Довольно! — крикнул аббат. — Остальное в свое время. А теперь поройтесь по шкафам.
Вильгельм подошел и стал читать надписи на свитках. К своему удивлению, он обнаружил стоявшие в ряд свитки, содержащие годы учения Ярно, а также Лотарио, его самого и еще многих других, чьи имена были ему неизвестны.
— Могу я надеяться, что мне дозволено будет развернуть Эти свитки?
— Отныне здесь, в зале, для вас нет ничего запретного.
Могу я задать один вопрос?
— Разумеется. И вы вправе рассчитывать на исчерпывающий ответ, если дело идет о чем-то, что близко вашему сердцу и должно быть ему близко.
— Так вот! Вы, загадочные и мудрые люди, проникающие взором во многие тайны, можете вы сказать мне, правда ли, что Феликс мой сын?
— Хвала вам за этот вопрос! — вскричал аббат и от радости захлопал в ладоши. — Да, Феликс ваш сын. Клянусь самым священным, что таим мы между собой, Феликс — ваш сын! И его усопшая мать помыслами своими не была недостойна вас. Примите же это милое дитя из наших рук, оглянитесь и позвольте себе быть счастливым!
