Хотя был он очень скрытен, настоящая цель его непривычно долгого пребывания у нас не замедлила обнаружиться, — как оказалось, он изо всех нас выбрал младшую сестру, чтобы осчастливить ее и выдать замуж по своему усмотрению; и, конечно, по своим физическим и духовным качествам да еще с добавлением внушительного приданого она вполне могла претендовать на первейшую партию. Отношение ко мне он также проявил безмолвным благодеянием, добыв мне место канониссы,[58] от которого я вскоре стала получать доход.
Сестра куда меньше, чем я, была обрадована и благодарна ему за такое попечение. Она открылась мне в сердечной привязанности, которую дотоле предусмотрительно таила, не без основания опасаясь, что я всячески буду отговаривать ее от союза с человеком, недостойным ее симпатии. Я употребила все старания и добилась своего. Намерения дяди были столь серьезны и ясны, а перспективы для сестры, при ее любви к свету, столь заманчивы, что ей не стоило большого труда * отказаться от склонности, которую сама она порицала разумом.
Теперь она уже не уклонялась от дядиного ласкового руководства, и основы для выполнения его плана вскоре были заложены. Ее сделали фрейлиной при соседнем дворе, где он мог поручить ее попечениям и наставлениям своей приятельницы, которая, как обергофмейстерина, имела большой вес. Я сопровождала сестру к новому месту жительства. Мы обе могли быть вполне довольны оказанным нам приемом, и мне оставалось только втайне улыбаться той роли, которую я теперь в качестве канониссы, молодой благочестивой канониссы, играла в свете.
В прежние времена такое положение меня бы сильно смущало и, пожалуй, вскружило бы мне голову; ныне же я невозмутимо воспринимала все окружающее, преспокойно терпела, когда меня причесывали целых два часа, наряжалась и вполне мирилась с тем, что по своему рангу обязана носить Эту парадпую ливрею. В переполненных залах я беседовала со всяким и каждым без того, чтобы чей-то внешний или внутренний облик произвел на меня заметное впечатление. Единственное, что я выносила с бала, была усталость в ногах. Тем не менее разум мой черпал пользу из этих многочисленных встреч; образцом всех человеческих добродетелей, достойного, благородного поведения мне явилось несколько женщин, и в первую голову обергофмейстерина, под чьим руководством посчастливилось воспитываться моей сестре.
Однако по возвращении домой я почувствовала, что путешествие неблагоприятно сказалось на моем здоровье. При величайшей воздержанности и строгой диете там я не располагала, как обычно, своим временем и своими силами. Пища, движение, вставание и отход ко сну, парады и выезды, прически и прогулки — не зависели, как дома, от моей воли и самочувствия. В круговороте светской жизни нельзя останавливаться, чтобы не показать себя неучтивой, и я охотно делала все, что положено, почитая это своим долгом и зная, что скоро этому придет конец, да и чувствовала я себя лучше, чем когда-либо. Тем не менее такая непривычная, беспокойная жизнь подействовала на меня хуже, чем мне казалось. Едва я приехала домой и порадовала родителей благоприятным отчетом, как у меня случилось кровохарканье, хоть и не опасное и кратковременное, однако надолго оставившее заметную слабость.
Мне предстояло новое повторение моего искуса. Я только обрадовалась этому. Ничто не привязывало меня к свету. Я была уверена, что никогда не обрету в нем того, в чем нуждалась, а потому пребывала в самом веселом и безмятежном расположении духа и, отказавшись от жизни, сохранила себе жизнь.
Новое испытание ожидало меня: тяжко заболела матушка и промаялась еще пять лет, прежде чем заплатить долг природе. За это время мне многое довелось претерпеть. Когда ей становилось слишком худо, она приказывала ночью созвать всех нас к своей постели, чтобы наше присутствие хотя бы отвлекало, если не облегчало ее. Еще более тяжким, можно сказать, непереносимым, стало мое бремя, когда расхворался отец. Смолоду у него часто случались приступы головной боли, однако длились они не дольше полутора суток. Теперь они почти не проходили, и когда достигали высшего предела, у меня от жалости разрывалось сердце. Из-за этих невзгод я сильнее ощущала свою телесную немощь, потому что она мешала мне исполнять самые священные и дорогие для меня обязанности или, по меньшей мере, затрудняла их осуществление.
