— Кроме того, представь себе судебный процесс… Мы на виду, нас все знают. Чем выше сидишь, тем больше глаз на тебя обращено…
Она встала, подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. Слышала, как отдают в плечо размеренные удары сердца.
— Оттого, что ты сидишь высоко, жизнь других остановиться не может, — сказал он.
А моя может? — подумала Кира Сергеевна. Мне бы сейчас открыть папку, уткнуться в дела комиссии — завтра заседание. А я мучусь не своей виной.
— Кириллица, все равно ты поступишь по-своему, я ведь знаю. Только прошу: не заводи с ней разговора сегодня.
Он поцеловал ей руки, пошел в комнату переодеться.
Она осталась у окна, за которым в ночи бесновались голубоватые огни. Совсем недавно вот так же стояла у окна общежития, смотрела на огни ночного Киева, на золотые, подсвеченные снизу купола соборов и радовалась, что завтра домой. Встреча с домом представлялась яркой, праздничной. Мечтается всегда ярче, чем сбывается, подумала она. И опять удивилась, что все еще тянется этот первый день — день возвращения. А еще предстоит разговор с Ириной, и он будет тяжелым. «Жизнь других остановиться не может». Разве я хочу и требую, чтобы она остановилась? Я хочу взять родное дитя за руку, перевести через пропасть. Чтоб не упала, не разбилась. Иначе — зачем я? Зачем мне опыт, знание жизни, если не могу его никому передать?
Из столовой доносились шаги Александра Степановича, скрип дверцы шкафа, шуршанье газет. Неужели сейчас растянется на диване и начнет читать газеты? Получается, что оставил меня одну с бедой. Странный человек, все считают его мягким, уступчивым, но вдруг упираешься в его несогласие, и невозможно сдвинуть.
Александр Степанович вошел в новых джинсах и майке, с пачкой газет, кинул их на холодильник.
— Посмотри на досуге, я отчеркнул красным…
У них было заведено: в ее отсутствие сберегать газеты, в которых писали о проблемах города. Но ее удивило, что он принес газеты сейчас. Значит, к разговору возвращаться не собирается.
Александр Степанович поставил на газ чайник, вытащил масло, откуда-то извлек яйца — а она обшарила холодильник и не нашла.
Двигался он плавно, несуетливо, она смотрела на его перевитые мускулами руки, плечи, на крепкие, обтянутые джинсами ноги — только по лицу, пожалуй, скажешь, что ему за пятьдесят.
— Как там твой семинар? — спросил он. А сам все ходил по кухне — к шкафу, плите, к холодильнику, нечаянно задевал ее и, как бы извиняясь, прикасался ладонями к плечу, руке, колену. Кира Сергеевна чувствовала, как соскучилась по его рукам, глазам, голосу — если бы только не вымотал ее этот нескладный день!
Они ели яичницу прямо со сковородки, Александр Степанович, смеясь, рассказывал про выпускной вечер и как толстуха Благова — «химичка, помнишь ее?» — выступила с речью, прерываемой рыданиями, на тему: «Каждый из вас, как родное дитя, унесет кусок моего живого сердца!» — хотя в году своих учеников иначе, как остолопами, не называла. И про зареванных девчонок в белых платьях, про какого-то Глухова, который наконец помыл и остриг свои патлы…
Кира Сергеевна смотрела на мужа, на его лицо с белыми морщинками у глаз, на подбородок с женственной ямочкой и думала, что он, наверно, тоже по-настоящему счастлив не здесь, а там, в своей школе… Наверно, у мужчин вся жизнь — время работы.
Зазвонил телефон — так неожиданно, что Кира Сергеевна вздрогнула. Александр Степанович, опрокинув стул, выскочил в прихожую.
— Ага, прикатила. Вас встретить?.. Возьми такси!
Кира Сергеевна тоже вышла из кухни, хотела хотя бы в телефоне услышать Ленкин голос, но Александр Степанович уже положил трубку.
— До ночи мотает ребенка, — сказала она.
— Ничего, не каждый день.
У него прямо мания — по любому поводу защищать Ирину. От меня защищать.
Вынужденная пауза разделила их. Кира Сергеевна опять подумала: сейчас придет Ирина, начнется неприятный разговор. А он уйдет в другую комнату, подчеркнет свою непричастность.
Она направилась к себе, и Александр Степанович — за ней. Как хозяин, обязанный занять гостью.
Она разбирала чемоданы, он помогал, брал из ее рук белье, платья, уносил в шкаф, возвращался. Перебрасывались пустыми фразами:
