Гнездо - страница 9

: «Нашу любимую новеллу написала сестра редактора, живите с этим»). Та фотография Беа до сих пор временами всплывала, например, в памятных заметках о журнале («Где теперь они все?») или о группе молодых писательниц, в которую входила и сама Беа, один журналист обозвал их возмутительным «Звездописательницы». Фотографию сделали в Чайна-тауне, на Мотт-стрит, перед блестящей витриной, за которой свисали с серебряных крюков пекинские утки с развернутыми в одну сторону пока еще не отрубленными головами. На Беа было ярко-желтое платье с раздувавшейся юбкой, а на плече она держала лаковый зеленый зонтик, расписанный мелкими розовыми и белыми пионами. Длинные косы, которые она носила до сих пор, в ту пору темно-каштановые, были заколоты высоко на затылке. Подбородок опущен, глаза прикрыты, профиль залит клонящимся к закату августовским солнцем – все это походило на современную версию Благовещенья. Фотографию напечатали на задней стороне обложки ее первой (единственной) книги. Зеленый зонтик много лет свисал с потолка над ее кроватью. Желтое платье до сих пор лежало где-то в шкафу.

Беа махнула Гарри, он принес ее кофе и поставил рядом с ее чашкой бутылку «Джеймсона». Она заметила, что он глянул на ее записи и быстро отвел взгляд. За все эти годы он наслушался, как она ныла Таку про роман, который так и не появился, и знал, что о работе ее лучше не спрашивать. Беа почувствовала себя еще более жалкой, если такое вообще было возможно.

Лео понравился ее рассказ – и он его опубликовал, – потому что рассказ был о нем. Герой, которого Беа назвала Арчи, был слегка завуалированной версией молодого Лео, смешным, поглощенным собой, язвительным Лотарио[8]. «Пэрис Ревью» опубликовал вторую новеллу об Арчи. Третья вышла в «Нью-Йоркере». Потом у Беа появился агент – подруга Лео, Стефани, которая тоже только начинала и добилась для нее контракта на две книги за такие деньги, что у Беа закружилась голова и ей пришлось присесть в кабинете Стефани и подышать в бумажный пакет. Сборник ее новелл (главными в нем были, по общему мнению критиков, три рассказа об Арчи – «очаровательно ироничные», «уморительные и остроумные», «встанете вы на сторону Арчи или против него, вы окажетесь бессильны противостоять его сомнительному очарованию») разошелся без шума.

– Прекрасно, – сказала ей тогда Стефани. – Все это – задел для романа.

Беа гадала, общаются ли сейчас Стефани и Лео, знает ли Стефани вообще о том, что происходит. В последний раз Беа говорила с ней больше года назад, за крайне неприятным обедом в центре. «Давай встретимся где-нибудь в тихом месте», – написала ей по имейлу Стефани, готовя Беа к трудному, но ожидаемому разговору о ее долго откладывавшемся, тщательно вымучиваемом романе.

– Я вижу, сколько сил ушло на этот черновик, – сказала Стефани (очень великодушно – они обе знали, что силы уходили на этот черновик довольно долго). – И здесь многим можно восхищаться, но в то же время…

– О боже, – Беа поверить не могла, что слышит расхожую фразу, которую сама столько раз использовала, когда не могла придумать ни одной причины похвалить чью-то прозу. – Пожалуйста, не морочь меня этим «многим восхищаться». Прошу. Просто скажи, что собиралась.

– Ты права. Прости.

Стефани казалась разочарованной и почти сердитой. А еще, как с удивлением отметила Беа, она выглядела старше, чем они обе были бы должны. Стефани покрутила в руках пакетик сахара, надорвала уголок, потом загнула его и положила пакетик на блюдце.

– Хорошо, дело вот в чем. Все, что мне нравилось в твоих новеллах: их остроумие, изобретательность и неожиданность – все, что там работало… – Стефани снова замолчала, лицо у нее было растерянное. – Здесь я ничего этого не вижу.

Здесь разговор и вошел в пике.

– Ты меня бросаешь? – в конце концов спросила Беа, пытаясь пошутить и разрядить обстановку.

– Да, – ответила Стефани, явно не желая оставлять место двусмысленности и сомнениям. – Мне очень жаль, но да.

– Я хочу написать великий роман, – сказала Беа Лео и Стефани в тот вечер, когда они отмечали контракт на книги, долгий, пьяный вечер, когда ее охватил такой несокрушимый подъем, что она, словно погодный фронт, могла менять атмосферу в комнате, через которую шла.