Судья прервал поток слов очевидца: в их распоряжении имелся акт экспертизы.
Мне бы на чем свет стоит проклинать здешних заключенных, желать им страшного возмездия за погубленные человеческие жизни, я же, согнувшись, лью воду на ноги Флер, и мне приятно, что кожа розовеет и Флер начинает шевелить пальцами.
Где-то на задворках моего сознания вертятся слова, сказанные дедушкой Флер, — в уничтожении живого люди играют роль некоего усилителя. В душе я презрительно смеюсь над сентенцией старика: этак можно найти объяснение чему угодно. Ходячая фраза злополучного политика оправдывает или по меньшей мере извиняет преступления — наверно, мы достигли такого этапа развития, на котором пытаются сгладить любой акт насилия, словоблудием научились пользоваться как средством одурманивания.
Словно уже и не существует правильных объяснений, настоящей боли и решимости. Ставить с ног на голову и развенчивать какую угодно этику и мораль вошло в моду. Все мы должны углубляться в сложность взаимосвязей; ярое осуждение чего бы то ни было — признак примитивного мышления. Мы только и делаем, что углубляемся, а углубление это уже наполовину понимание, наполовину прощение. Вдруг мы уже не способны отличать зло от добра.
— Роберт, что ты думаешь о том, что я тебе сказала? — умоляющим голосом спрашивает Флер.
— Все горазды оправдывать свои слабости, — бормочу я себе под нос. Хочется добавить: и все же вы безответственные негодяи — но я молчу, ведь и я не отличаюсь твердостью духа и не добиваюсь, чтобы правда восторжествовала, хотя бы для кого-то из этих живущих в забытом богом месте людей. Я молчу, точно воды в рот набрав, и вытираю протянутым мне полотенцем ноги Флер.
И тут же меня охватывает досада, я швыряю полотенце Флер, сую руки в карманы, поднимаю плечи, словно собираюсь ринуться в драку, и размашистым шагом иду к водопроводной трубе. Коренные жители колонии, преступники, должно быть, уже успели окатиться водой, теперь и свободному человеку не мешает смыть с себя пыль и пот. Вероятно, в наши дни уже повсюду действует парадокс: человек, не лишенный законом никаких прав, остается в тени всяких преступников и злопыхателей и дожидается своих благ, стоя последним в очереди. Вдруг останутся какие-то крохи? Тем, кто жалуется на притеснения, придется гарантировать человеческие права вне общей очереди — не то поднимут шум.
Возле водопроводной трубы стоят голые мужчины, кожа в пупырышках, волосы мокрые. Вентиль открыт, длинная труба, которая сверху спускается в каньон и прикреплена к стене карьера большими петлями из обручной стали, с бульканьем выплескивает воду, от струи поднимается водяная пыль. Я спешу стянуть с себя одежу; я устал от зноя и заранее испытываю удовольствие при мысли, что сейчас окачу себя водой, давно не видел гусиной кожи на своем теле, подставить шею под ледяную струю подчас просто необходимо.
И я становлюсь под струю, труба выплевывает мне на спину порцию воды, она ручейками стекает по ногам. Я жду шумящего водопада, однако труба не соблаговоляет даже побрызгать меня, она лишь как-то странно шипит. Эрнесто успел натянуть брюки и приходит мне на помощь. Он до отказа откручивает вентиль, но и это не помогает.
— Отойди в сторону, попробуем снова выманить воду, — командует он.
Я разозлился, хотелось послать его к черту; может, всего-навсего кувшин воды и выплеснула мне на шею внезапно пересохшая труба; наполовину смоченное тело кажется особенно липким, меня все больше и больше подавляет, что я не смог помыться, и мне не остается ничего иного, как отойти в сторону и следить за действиями Эрнесто. Он обматывает конец жерди тряпкой, поджигает ее и подносит к трубе гнущийся факел. Тотчас же вспыхивает пламя, огонь начинает бушевать, и полыхающий шар подобно гигантской капле свисает с трубы, не собираясь падать.
— Наберись терпения, — советует Эрнесто. — Обычно природного газа хватает минут на двадцать, как сгорит, снова появится вода.
Остальные растирают себя полотенцами и бросают равнодушные взгляды на шар, из которого вырываются языки пламени, словно то, что из трубы вырывается огонь, самое обычное явление.
