Вот тебе одно место из моей рукописи — не плохое место, в твоем духе: „Сосна воевала с сосной, ель нападала на березы и сосны, — так в общей ожесточенной драке растет, умирает и снова поднимается лес, густой и плотный“.
Или еще: „На сосны наседала с севера ель“.
Если уйти от метафор (кажется, так называется у вас — лингвистов — подобный ассортимент фраз), если отбросить лирику, — то это и будет общественная жизнь и борьба в ее настоящем, неприкрашенном виде.
Участвуй в ней и не забывай совета: целься дальше. Помни, что недаром на египетских саркофагах высечено: „Жизнь — война. В этом — наука для всех“.
Все еще пребываю в холостяках. Вчера мне исполнилось тридцать два года. Начинает надоедать. Если будет и дальше такое же душевное безветрие — через полгода-год женюсь и, отдавшись в ласковые руки женского правосудия, начну… пить.
По временам вспоминаю Сузанну — на редкость милая, славная женщина. И какая нелепая смерть — утонуть в море! Ты продолжала дружить с ней до самых последних дней, и мне иногда казалось: от меня кое-что утаивают. Теперь это стало прошлым, но, если что-нибудь было еще, кроме того, что я знаю, — то скажи.
Твое подозрение наивно до крайности и обидно. Скажу больше: оно чудовищно! Среди умных женщин нет и не может быть таких, а Сузанна была умом богата. Ее глубочайшее бескорыстие и вера в людей меня волнуют по сие время.
Вспоминая Крым — этот блаженный уголок планеты, — я представляю ее, Сузанну, ощутительно ясно. Мне очень жаль ее: ведь она — самое лучшее, что было в моей жизни.
В шутку скажу: я одинок, как часовня в поле, но унынию не предаюсь, между делом продолжаю стукать зайчишек, учу Алексея Горбатова гонять и тропить русаков. Буран жив, сейчас лежит под столом у моих ног, отчего-то скулит, нервничает…
(— Буран, молчать!..)
Нынче у меня выходной, думаю сходить в лес поразмяться, в лесу так хорошо в начале зимы!..
Тебе — начинающему литератору — дарю фразу;
„В ноябре у реки белы берега, но черна бегущая суводь“. Это не просто деталь пейзажа, а одно из глубоких противоречий, какими богата природа и вся жизнь, если к ним приглядеться внимательно. Продумай и используй.
На каникулы приезжай. Буду очень рад. Ведь у нас, дорогая сестренка, больше нет родных. Крепко тебя целую.
Твой брат Вершинин Петр».
На столе, несмотря на ранний час, уже кипит самовар, сквозь решетку пролетают мелкие угольки, они раскалены и падают один за другим на квадратный кусок жести; жесть эта — чтобы не прогорела клеенка. Домовитая старушка Параня вынула из печки ржаные сдобные лепешки, наложила огурцов, нажарила картошки. Она уже спрашивала не один раз:
— Петр Николаич!.. Скоро будете чай пить?
Занятый делом, он не слышал, и только теперь, когда отодвинулся от письменного стола и немного рассеялось раздумье, он услышал, вернее, вспомнил это. Привалился к спинке кресла и глянул вбок, на стену, где сухо стукали ходики. Было восемь утра.
— Сейчас, сейчас, — неторопливо отвечал он, принимаясь перечитывать написанное. Потом, положив на затылок ладони, он вытянулся, запрокинув голову. В таком положении Вершинину была видна вся верхняя часть комнаты. Он недавно встал, есть еще не хотелось, и глаза непроизвольно остановились сперва на передней, потом на боковой стене: портрет его, пониже — портрет Юли, снятый анфас: свежее, с мягкими приятными чертами лицо, озаренное весенним теплом и лаской, гладкий лоб обрамлен густой и пышной шевелюрой; глаза, немного опущенные, смотрят перед собой, — они будто нашли что-то редкостное и разглядывают удивленно и восторженно. В них не видать боязни, в черной глубине зрачков переливаются огни ума, задора и девичьей удали. Рядом с ней — левитановская «Золотая осень», — это подарила Юля, сказав: «Моя душевная атмосфера. Дыши ею». Вершинин мысленно поднимает палец и шутливо грозит: «Смотри, Юлька, трезвой будь, а то тебе жизнь отплатит». — «Это еще посмотрим», — как бы отвечает она трезвому брату, не отрываясь от своей находки.
Налево на стене стая гончих отмахивает сажени; раскрыты страшные пасти, готовые проглотить целого волка. Но волка на картинке нет, а дальше — кулик. Кулик стоит на болоте и невозмутимо глядит в красные пасти. Стая гончих и кулик заняли самую середину стены, к иконам оттеснив численник с лубочной картинкой. В старом киоте — три святителя: тот, что справа, — бородатый с нахмуренной бровью, с постным узким лицом, слева — более молодой, с усмешкой бывалого, жуликоватого купца, а средний — совсем юноша, веселый и беспечный, — невесть за что причисленный к лику святых угодников.
