— Кому как. Суметь надо… А у нас голова на плечах… Я им все карты спутал… козыри у меня на руках.
Палашка вернулась скоро. Вбежала запыхавшаяся, с немного раскрытым ртом и на ходу сказала:
— Сдачи у нее нету. Бери, говорит, больше… не одну, а полторы взяла. Расставляй, Прокофий…
Самоквасов исподлобья уставился на рябую, полную, в зеленой кофте девку и не знал: или изругать ее, что лишние деньги, не спросясь, извела, или промолчать ради такого важного сговора; денег ему было очень жаль.
— Напрасно, не надо бы, — нахмурился он и переглянулся с Пронькой.
— Ничего, — ответил тот примирительно, — сгодится. Не мы, так Никодим допьет… опохмелится завтра… Поля, припаси закусочки, какая есть, да и сама с нами того… подсаживайся, по-свойски. — Говорил он спокойно, немного вкрадчиво и так же ласково, как в те разы. Это и подкупило ее. Она раздобрилась, вынула пирог и с улыбкой положила Проньке на стол:
— Закуси, Прокофий.
— Обоим уж давай, — молвил он.
Палашка отвернулась и сказала сердито:
— Не только ему, а и мне нету. Весь гости поели.
Пронька понял нехитрую ее уловку, рассмеялся так заразительно, что рассмешил ее, и за руку тянул к себе:
— Садись поближе, теплее будет.
С ним ей было совсем не страшно, а об этом хмуром, вздыхающем мужике — он ей мешал очень — думала так: выпьет и уйдет.
Прокофий наливал по второй и предлагал «хоть раз в жизни выпить без женских капризов»:
— Кто нас стесняет? Никто. Праздник большой, все пьют. Никодим — старик, и то ушел получить свое удовольствие, а мы с тобой, Поля, молодые. Жить надо и случаем пользоваться… Эх, Поля, пей до дна, люби сполна, играй на свою последнюю карту в открытую! — Не стесняясь Самоквасова, он обхватил ее шею правой рукой, подтащил к себе, а левой поднес ей к губам полную чашку:
— Пей. Будет упрямиться, а то рассержусь… насильно в рот вылью.
Поля выпила все до дна. Водка сразу отшибла ей память, — она забыла, что скоро уже ночь, что в лампе мало осталось керосину и огонь вот-вот потухнет. А Прокофий — сумасшедший буян! — наливал ей еще и еще, потчевал, просил, настаивал, а когда слышал ее слабое протестующее бормотанье, опять обнимал плечи, шею, насильно запрокидывал ей голову и лил в ее полуоткрытый лягушиный рот. Оглушенная водкой, она все же заметила, что Прокофий и особенно Самоквасов пьют мало, а больше поят ее: от такой доброты Прокофия ей стало только весело.
— И-их ты… добрый какой! — прошептала она, едва держась на лавке. Рябое лицо ее расплылось пьяной, бессмысленной улыбкой, в голове приятно шумело. Глядя перед собой и плохо различая, Палашка прижалась к Проньке плечом. Землянка медленно кружилась, переворачивалась, лампа то гасла, то загоралась опять, рыжая борода Самоквасова то удалялась, то приближалась. Прокофий спросил:
— Керосин-то у тебя где? Гаснет вон…
— Там… н-налей, — говорила она заплетающимся языком. — Четверть т-там, в чу-улане. Да я са-ма. — Она поднялась, сделала от стола два шага, но ее качнуло в сторону. Растопырив руки, она упала на постель отца, разостланную на полу в углу.
Пронька кивнул Самоквасову на дверь:
— Иди принеси.
И когда Самоквасов, похотливо оглядываясь, пошел за керосином в сени, то видел, как Пронька тихо тянулся к Палашке…
Она через силу открыла слипающиеся глаза, в землянке стояла кромешная тьма, и кто-то шепотом проговорил, шаря в дровах у печки:
— А где ж Никодимов кормилец? Иди поищи.
Она не узнала, чей это голос, не сообразила, кого и за чем посылают, а когда прикоснулись к ней чужие, не Пронькины руки, в страхе откатилась в самый угол и, защищаясь, обеими руками ударила кого-то по голове… Поняв бесплодность сопротивления, заплакала в бессильной тоске.
— Пронь… Про-оня!.. — звала она на помощь.
Ей не откликнулись…
В избу ползла стужа, кто-то вошел, затворил дверь за собою, впотьмах мелькнул огонек папироски… Палашка больше ничего не слышала, заснув пьяным непробудным сном.
…Самоквасов шагнул к столу, ощупью нашел куски недоеденного хлеба, посовал в карман. Упала со стола и разбилась глиняная плошка. С жестокой жаждой разрушенья он раздавил черепки ногою. Пронька Жиган, стоя у порога, зажег спичку и, оглядевшись в полупотемках, указал на вершининскую шомполку, лежавшую на широкой скамье:
