— Ты что, поганец, распустил руки?! — закричал он гневно, с угрозой. — Отрастил рога — и думаешь, пырять можно?.. Что тебе он, неправду сказал?.. Тоже и я скажу: подлец ты, доподлинный подлец!.. Ишь вояка нашелся… налил зенки, людей не узнаёшь. Смотри: так отхлещем, что на полу растянешься, как собака. И к чертовой матери из барака выкинем… живи, где хошь, ходи по белу свету, как с волчьим паспортом…
Семен Коробов знал, что не посмеет на него напасть Пронька, да и ребята поднимутся, как один. Пронька понимал это, но угроз бригадировых не боялся.
— «Выкинем», — передразнил он, и его белые, свиные брови передернулись. — Выкинули одного такого, так сами потом покаялись… Волчий билет отдайте по принадлежности — купцу бывшему… или Вершинину, — он тоже хорош хлюст. А мне — лесорубу простому — хватит и грамотки с печатью, удостоверения личности… Уйти с ней завсегда можно, в любую сторону. И уйду, сам уйду!.. Моя воля вполне свободная. Под началом у тебя, Коробов, все равно не буду… В другом леспромхозе место найду, плакать не стану. Лес рубить — не с портфелем ходить, завистников мало.
Он снял со стены пилу, дверь отворил пинком, и вышел, оставив лесорубов в большом замешательстве. Послышалось явственно, как стукнулась о косяк пила и тонко, с дрожью заныла.
Пила у Проньки была редкостная: гнулась упруго тонкая сталь, звоном звенело широкое полотно, долго не тупились острые зубья. Хороший лесоруб мог пилить ею без точки двое-трое суток, а Коробов, если попадались ему нетолстые бревна, то этой пилой один раскряжевывал их. Осенью записали ее на Ванюшку Сорокина, потом она перешла к Платону (который первые месяцы при своей малоопытности и плохой пиле, «тянулся в хвосте у прочих»). Платон с ней проценты нагнал — для этого Ванюшка и отдал ему пилу. Вскоре к Платону подсыпался Пронька, улещал, как девку, уговаривая настойчиво «поменять пилу на дружбу», и за это давал ему десять рублей. Платон уступил, поверив на слово, — но денег Пронька не отдал, а спрашивать их за казенную пилу Платон не осмеливался… Пронька после над ним же потешался: «Что у тебя, Платон?.. Или заворот мозгов получился?.. Жаль мне тебя, ну только нищие теперь не в почете. Проси пилу у Семена, ежели ты добровольно стал у него под начало… он тебе свою отдаст. У него пила тоже хорошая»… Жиган владел пилою три недели и выпускать из рук вовсе не собирался.
После ухода Проньки первым опомнился Коробов:
— Эй, Платон, Ефимка, Рогожин! Задержать надо… Ведь он казенный инструмент взял… Пропьет.
Лесорубы выбежали из барака, бросились следом за Пронькой и разом настигли. Он очутился посредине и, озираясь, ждал нападения, а улучив момент, ловко выпрыгнул из кольца и, остановившись в стороне, глядел озлобленно и дерзко, смело. Ухмыляясь Коробову, он начал сгибать пилу все больше и больше.
— Бери пилу-то, бери, — подзадоривал он. Пила гнулась, звеня и подрагивая.
Семен Коробов не стерпел и, вскрикнув, бросился к Жигану, а тот быстро, без видимого усилия, сделал руками резкое движение и сложил пилу вдвое, — она хрустнула, как стекло, и в тот же миг полетела в лицо бригадиру:
— Лови, начальник! — взвизгнул Пронька неистово.
Коробов успел увернуться, — две стальные половинки профырчали мимо, а Пронька большими, волчьими прыжками побежал в проулок.
— Связать бы, притащить домой да так отутюжить, чтобы надолго запомнилось! — возмущался Семен Коробов, подходя к бараку.
Лесорубы молчали. Никому не хотелось лезть в открытую драку с Пронькой, которому по колено любое море.
Из-за угла барака вскоре вывернулся Горбатов и, подойдя, спросил Коробова, был ли здесь Пронька.
— Сейчас только что был… И вот смотрите, что подлец натворил. — Семен показал две половинки пилы. — Нагадил и убежал.
В бараке гнев и возмущение развязали языки ребятам. Перебивая друг друга, кричали наперебой:
— Хватит, натерпелись!
— Выгнать из барака, пускай идет на все четыре стороны.
— В бригаде от него нет спокою, только и жди беды… Алексей Иваныч… примите какие-нибудь меры: ведь всем надоел до смерти.
— А куда он ружье-то дел? — первым спохватился Ефимка Коробов, случайно взглянувший на стену. — Утром оно висело.
